Сердце замерло, и я невольно приостановилась, когда через дорогу перебежала небольшая юркая тень. Правильно всё-таки тот вредный психолог говорил, – мысли имеют свойство воплощать самые сильные наши страхи в реальность; в ту нашу собственную реальность, которая пугает и сводит с ума. Точнее ведь и не скажешь.

Вспомнилось даже, как в детстве, в полярные ночи, я часто воображала себе ужасающих монстров, беззвучно затаившихся в затемнённых уголках моей комнаты, представляла их безумные взгляды и ощерившиеся мелкими острыми зубами улыбки. Каждый раз сон покидал меня надолго, – я беззвучно плакала и пряталась под одеялом. И тогда приходил Огонёк. Моя кровать стояла прямо напротив окна, а потому я с лёгкостью замечала светлую кроху в лесу. Я видела Огонёк, и страхи исчезали, будто их никогда не было. Я брала фонарь, и тогда мы подолгу разговаривали. Большей частью обо мне. Я рассказывала Огоньку о том, что происходило со мной за прошедший год, что меня тревожило, и о чём я размышляла. Огонёк помогал мне. Он помогал понять мне саму себя, разобраться в странных мыслях и чувствах, которые иногда брали вверх, и на время принять тот не такой уж и большой мир, в котором я живу.

А теперь в беде он сам. Огонёк погас, чтобы загорелся новый. Настал мой черёд помочь другу.

Стараясь не обращать внимания на холод, я медленно подбиралась к перекрёстку, образованному улицами Хэллиг Ланд и Мирь. Мне оставалось лишь преодолеть ещё несколько перекрёстков, миновать пару заграждений и, наконец, оказаться у подступа к лесу.

В какой-то момент взгляд невольно натолкнулся на приплюснутое к земле здание. Эта унылая трёхэтажная груда в полной мере воплощала собой отголоски прошлого столетия, когда в архитектуре того времени присутствовали свои, не свойственные современным постройкам черты.

Серость, уныние и монотонность, убивающие «ненужные» мысли и индивидуальность. Может поэтому я никогда не любила школу. Находясь в ней, мне всегда начинало казаться, будто меня насильно заперли среди пластмассовых кукол, которые вроде бы двигались и говорили, совсем как живые, но уж точно такими не были. По крайней мере, для меня. Я была обёрнута в полиэтиленовую плёнку, через которую могла всё видеть и слышать, но не чувствовать. Излишне понимающие взгляды, уставшие то ли от работы, то ли от жизни учителя, но больше всего – это глупые шутки, от которых хотелось закрыть глаза и уснуть вплоть до конца уроков, – вот образы, возникающие в мои голове при упоминании о школе. Хотя нет, не только они… я соврала, – кое-что мне в школе всё же нравилось.

Бывало, что после уроков мне приходилось подолгу дожидаться Фриту. Тогда я отправлялась в исторический музей. Конечно, небольшой закуток, прежде отведённый для рабочих принадлежностей уборщиц, сложно было назвать музеем, – в нём и хранилось-то разве что пяток наконечников от стрел и полуистлевшие инуитские одежды. Но зато карта Скогвинда – огромная и напрочь выцветшая, закрывающая собой большую часть стены – была его изюминкой.

Фрита задерживалась на своей бесполезной работе, – и тогда я оттаскивала со своего излюбленного места стулья, отодвигала заваленный хламом стол, а после, обернувшись к холсту, подолгу изучала город. Мурлыча себе под нос старенькие песни, я парила над Скогвиндом, запоминала названия улиц и площадей, даже номера домов, и всё пыталась понять скрытый замысел его многочисленных создателей, проникнуться той своеобразной атмосферой, подтолкнувшей их выстроить нечто странное и необъяснимое.

И теперь я пребывала большей частью в собственных мыслях, нежели в реальности; я пересекала пустынные улицы, заполненные едва видимым отсветом снега, и, когда закрывала глаза, то едва ли не воочию видела себя с неба, с того места, откуда прежде рассматривала город. Там, далеко внизу, нещадно скрипя колесом, я пробиралась между угловатыми домишками, огибала заметённые снегом машины, оставленные на окраинах дороги, и без задней мысли уплетала последнее печенье.

Никогда не любила мятное печенье, а уж тем более мятное печенье, зачерствевшее до состояния камня, но голод вкупе с тревогой начисто отмели всякие предпочтения и заставили торопливо впихнуть в себя все имеющиеся запасы. Освежающий привкус мяты оказался настолько сильным, что я даже невольно закашлялась. Прошла минута-другая, а кашель всё не прекращался, и я уже начала проклинать чёртово печенье, пока не осознала, что болезненную эстафету подхватил самый обыкновенный холод, – тот режущий горло воздух, что заставлял вздрагивать меня от каждого приступа, словно бьющуюся в лихорадке мышку.

За тот десяток минут, что я пробыла в пути, снегопад заметно усилился. Пришлось даже натянуть на голову край толстого пухового одеяла. Впрочем, в какой-то мере непогода была кстати, – заметно потеплело, и мороз даже перестал пощипывать кончик носа.

«Главное», – размышляла я, – «чтобы дорогу не замело начисто, и меня не нашли околевшей прямо посреди улицы».

Несколько раз взвизгивали полицейские сирены. Когда они подбирались слишком близко, мне приходилось прятаться за мусорными контейнерами и машинами. Внушительный ком, который я собой представляла, вполне мог сойти за кучу мусора и, наверное, потому меня ни разу не заметили.

Когда видимость стала практически нулевой, я уже оставила позади самый трудный путь, а именно – несколько десятков домов и возвышающуюся над ними школу. Серая верхушка проводила меня одноглазым взглядом небольшого чердака и была такова. Снег смёл её, будто надоедливую кипу невзрачных бумажек и, войдя во вкус, заметался по улочкам разъярившимся зверем. Взметающиеся с крыш и дорог вихри сталкивались друг с другом в неистовой схватке, заволакивали одеяла сырыми комьями и постоянно заставляли меня приостанавливаться. Но всё это было лишь мелочами, которые при желании можно было преодолеть.

«Можно и нужно преодолеть».

Я крепко ухватилась за эту мысль и упорно её не отпускала, боялась потерять в колючем ветре и больше не найти. Метр за метром я продвигалась вперёд и лишь изредка поднимала взгляд на дорогу, чтобы убедиться в правильности выбранного направления.

В один из таких моментов я и заметила его – тощего рыжего кобеля, едва различимого на фоне показавшейся спереди церкви. Пёс стоял в самом центре дороге. Его тело было слегка прижато к земле, а сам он застыл в неестественно напряжённой позе. Потрескивающие снежные колтуны яростно трепали его шерсть, а он просто стоял и смотрел на меня совершенно одичалым взглядом. Всё в этом звере было самым обыкновенным и незапоминающимся, но эти его глаза – бесцветные, переливающиеся яростью и паникой глаза; они поразили меня до самой глубины души.

Зверь стоял ко мне боком. Он совсем не шевелился, но едва я сбросила оцепенение и решилась отступить назад на пару шагов, тут же пришёл в движение. Безмолвной тенью пёс сорвался с места и помчался ко мне.

Я не кричала и даже не попыталась убежать. Лишь успела прикрыть лицо ворохом тряпья, прежде чем облезлая морда приблизилась ко мне вплотную. Я сжалась в единый дрожащий комок и оказалась в полной тьме, в своём крохотном уютном мирке, который должен был спустя мгновение разорваться в клочья и высвободить меня навстречу страшной гибели. И пока это мгновение длилось, даже зажмурившись, я видела осунувшуюся морду зверя, его серый лик, наполненный ужасом и невыносимыми страданиями.