В те годы распутица была единственным показателем качества жизни в стране. И Авик, как многие, ощупью брел по бездорожью жизни, ища среди раскисшей жижи случайных встреч и событий ровную колею. И вот, как в сказке, посреди дикого поля стоял камень. При приближении профессор оказался сакральным мегалитом, фантастическая сохранность и мощь архитектуры которого и без иероглифов вразумляла путников. Занимаясь всю жизнь исследованием минералов и горных пород, он незаметно приобрел черты каменности и в характере, и во внешности. Замещение структурой камня особенно коснулось лица, которое было конгломератом несоразмерных обломков, сцементированных человеческой плотью. Грани голубоватых кристалликов глаз искрились где-то далеко за окатанной галькой носа, который, казалось, был случайно выплеснут волной на гранитные скулы и плиту подбородка. Август прочитал на профессорской скрижали свой дальнейший маршрут. И вся его последующая жизнь круто развернулась и пошла, как связка альпинистов, в гору.
Всякий раз, подходя к профессору, Август подспудно ожидал увидеть, как на клинописной табличке, какие-то новые указатели, стрелочки и знаки.
Гордей придет, и мгла уйдет! Гордей Лукич, как вам моя версия этого солнечного утра? – задорно, как горнист, выдал приветствие Август. Вчера было пасмурно, и ему было приятно прибаутками напоминать профессору мотивы его далекой родины.
Профессор происходил родом из далекого Пермского края, где в таежных лесах середины XX века еще были живы патриархальные и частью старообрядные нравы и обычаи и где тогда часто встречались Фокии, Елисеи, Матвеи и Луки с Гордеями.
– Да, порядок будет… – пробурчал профессор, не отрываясь от бумаг.
– Вы и тут все хлопочете? – сказал Ава, намекая на вечную занятость профессора в последнее время.
Гордей Лукич как послушный ученик оторвался от бумаг, и коллекция минералов на его лице повернулась к Августу на обозрение. Галька носа выветрилась до красного, и слегка шелушились от солнца и ветра шпаты щек.
– Занят, бездельник мой дорогой, ой занят… Такие же проходимцы, как ты, написали беллетристику, приходится обнаучивать ея… – он вздохнул устало. – Нашим благодетелям с ГОКа отчет готовлю. Может, и пойдут у них тальки. Да надо еще подготовить отчет по анновскому гранату. Домой вернемся, там некогда будет. Вот показываю вам, бездельникам, пример, а вы… Взял бы и писал здесь автореферат, у тебя ведь защита осенью! – профессор никогда не выпускал воспитательских розог из рук.
– Так дысь… осень-то, поди, аж после лета будет. А как тут летом думать о защите? Тута надо… быть наготове, ловить момент! Как грится, каждый солнечный квант в яблочко! – Август улыбнулся игриво, и профессор разгадал намек.
– А… стреляешь все? Эт тоже нужно. Что ж, наши дамы – достойная цель. Как выставят мишени поутру, с яблочками, дынями да арбузами из своих прелестей, захочешь не промажешь. Вроде прицелился точно, и… шарах дуплетом! И… пропал совсем. Так что я бы на твоем месте все же построил для начала защиту – из-за укрытия и стрелять спокойнее.
– Боже мой, профессор, – Ава сделал круглые глаза и почесал затылок для иллюстрации своей безграмотности, – я сейчас схожу за блокнотом. Такие тезисы нужно запротоколировать.
– Хм, эти тезисы записывай, не записывай, все равно придется тебе да и всем остальным снайперам вроде тебя проходить на практике. Так уж пошло от Адама. Это Евино племя… э, ну да ладно уж… не отвлекай меня, чертенок! – профессор говорил достаточно эмоционально, играя тембром в тон содержимого беседы. Его легко было завести на разговор, часто переходивший в монолог-проповедь, и он иногда сам обрывал себя на полуслове, вздыхая: «Старею, болтлив стал, как радио». На этот раз он решил вместо экскурса в истоки человеческой греховности ограничиться житейским примером.
– Значит, было как-то прошлым летом… Я рассказывал уже кому-то. Ты не слышал? Да про этих греховодников на пирсе? Мы проходили мимо Солнечногорского и на ночь остановились там прямо на пляже. Я утром проснулся раньше всех, как обычно полюбовался восходящим солнцем с берега и уже хотел пройтись по пирсу, запечатлеть, так сказать, мгновения бесчеловечности, да раз – вижу… хорошо хоть, первый заметил там парочку в костюмах Адама и Евы. Голые попы сверкают в утренних лучах! Эти бесстыдники вот прямо там, на пирсе, голышом вдвоем… – и выдержал целомудренную паузу. – А так бы, если бы и не заметил, не знал бы, что и делать. Хорошо – они меня не видели. Мне было неудобно больше, чем им там, на пирсе. Я уже шел назад, а тут наши девочки вылезли из палатки. Пришлось крикнуть громко, чтобы этих развратников спугнуть.
Гордей Лукич, рассказывая всякие истории, использовал их как отдых. Передохнув, он всегда резюмировал беседу чем-нибудь полезным, в зависимости от ситуации. Чаще всего это было шуточное нравоучение в форме готового тезиса:
– Помнишь, как советовали древние завоеватели: прежде чем напасть на врага, найди в его лагере друга. Хотя вряд ли они сами следовали своему совету и, скорее всего, никаких советов не давали, а просто садились в седло и вперед… Но все же я бы на твоем месте больше думал о защите. Пока не будет крепких стен по периметру твоей территории, то сам подумай – куда свою добычу будешь стаскивать? Ага? Вот так-то, дружок.
Август понимающе хмыкнул, улыбнулся и направился по тропинке к морю. Даже короткие диалоги с профессором наводили его на пространные размышления об изумляющей превратности путей человека. Вот и сейчас уже в который раз промелькнули в памяти эпизоды жизни молодого Бектусова, рассказанные им самим в пору начала их знакомства. Тогда то ли совпали ритмы, то ли они были одного замеса, но случилась такая встреча, которая с первой минуты облачается в легендарные одежды и кажется долгожданной после осмысления случившегося. Оба находились в предчувствиях закипающего чайника, в моменте исповедальности, и одновременно будто бы прорвало переполненные терзаниями резервуары душ, и хлынуло наружу потаенное, невысказанное, и стало значительно легче.
Профессор по старой привычке всегда допоздна засиживался на кафедре и одним из последних покидал университет. Август, находясь на первичной стадии новоиспеченного ученого, охваченного лихорадкой неизведанных им научных знаний и гипотез, заваленного по макушку книгами, коллекциями, впечатлениями, сопровождал своего учителя и руководителя темы по дороге домой; а тут сверху было предрешено еще и жить им в одном направлении от работы. Во время этих запоздалых променадов по вечернему проспекту к остановке, ожидания там переполненной маршрутки, еще большего невольного сближения в ней, Август узнал о судьбе профессора больше, чем на то время знали его родственники, и, может быть, чуть меньше, чем его исповедник. Одна только история попытки самоубийства в девятом классе из-за трудно теперь припоминаемой рыженькой вертлявой одноклассницы чего стоила. Удивительным был метод разрешения от бремени безответной любви – прыжок с железнодорожного моста прямо на рельсы. Что-то нетривиально-талантливое было в этом, казалось бы, умалишенном желании доказать или объяснить всем свою правоту и силу. Август даже сказал профессору, что уже тогда в нем, видимо, созревал нестандартный подход к решению любой проблемы, который и является фундаментом научного способа мышления. Потом были восстановлены памятники профессорским учителям, друзьям, юношеским комплексам и фобиям перед женщиной, страхам псевдовоспитания и поведения. Некоторые короткие штрихи, изображающие терзания студента Бектусова после прощания с отчим домом и выходом в самостоятельное плавание, давали Августу богатый материал для размышлений. Из таких мелочей на примере профессора выстраивались теории о статусе человека вообще и в частности как о предельно индивидуальном творении, единственном в своем роде. Дальнейшая разработка гипотезы все же позволяла, хотя и с натяжкой, объединять «божьи творения» в узкоспецифические группы по виду комплексов и страхов. Можно сказать, что не наука профессора и не тема диссертации, предложенная Августу по прошествии некоторого времени, а сам профессор и подобные ему весьма загадочные и потому притягательные субъекты стали для Августа главным объектом исследования. И тут, видимо, начался его собственный акт творения. Нечаянно он стал сам для себя формулировать возможные объяснения происхождения, устройства и функционирования того, что называется «мир вокруг».
