Недавние сцены похода всплывали одна за другой, и незаметно для себя Ава сам превратился в картину на пляже: стоял и, казалось, вбирал в себя море, небо и девушку в пене брызг. Древние мифы и сказания жили и работали до сих пор. Насыщение длилось не более пяти минут, но мозг успел закристаллизоваться до такой степени, что голова теперь обрела неживое счастье валуна. Это состояние иногда случалось с ним, и никак не объяснялось, и не определялось. Августу не хотелось называть это ни медитацией, ни трансом, ни черт его знает еще какой популярной паранормальностью. Ему просто иногда нравилось так уходить от мира. Начнешь рыться в терминологии и пойди потом найди за ней то удовольствие, которое просто было, но потом закостенело в классификациях. Теперь у него есть номер в каталоге, и оно тихо пылиться на полочке – ненужное и неинтересное.

Удачно «повтыкав», как говорят в народе, удовлетворенный Август взбодрился, напялил шорты и уже было хотел преодолеть короткий подъем к лагерю, да умиротворение его улетучилось быстрее дыма над костром – на уступе в кустах стоял Боря. И все было бы еще ничего, но проклятая камера была, как всегда, при нем и она, гребаный Экибастуз, не висела на плече без дела! Боря снимал и снимал. Наверное, он снимал и свой сон – это же так необычно!

– Кх-кх, Борис Гадович, я извиняюсь, ты тут давно… портишь вид, – Август успел придать голосу тембр веселого застольного собутыльника, который сейчас тебя напоит, выведет на улицу, а потом ты вдруг как-то сам собой упадешь лицом прямо в лужу.

– Не мешай мне, недостойный, я снимаю море! Кстати, отойди сам и забери свою наложницу из кадра.

– Слушай, оператор, а ну оперативно иди снимать другой пляж. Там… бл… еще лучше море! – Август задрал голову и приложил руку козырьком от солнца. Козырек помогал показывать направление, куда должен был уйти Боря. Но тот и не думал прекращать съемку. Вместо этого он, запинаясь, выдавил еле слышно:

– Какие… как можно… если бы ты знал, как это красиво…

– Ни чертополох тебе красиво! Еще бы! Я сам знаю! Короче, я поднимаюсь! – Август стал решительно подниматься, зная, что он выше и явно сильнее Бори. Но у того в минуту опасности, видимо, включался голос предков, который витиевато предложил:

– Авик, ограненный ты мой, поднимайся, только медленно. В камеру не смотри, пожалуйста! О! Возьми в руки вон ту палку и… так, хорошо… Слегка напрягись. И руки так подергиваются… да не смотри ж ты в камеру! Бездар… о, нет! Талантище! Блистай ярче гранями своего таланта! Прирожденный убийца! Ну, ну… Опа! Снято!

Последняя реплика была брошена тогда, когда «прирожденный убийца» уже брал свою жертву за глотку. Август не злился, его волновал только один вопрос – снимал ли Боря их обнаженку с Катей?

– Все гениально. Теперь ты можешь меня убить. Если не хочешь, конечно, стать звездой мирового синематографа. – Боря миролюбиво улыбался и смотрел прямо в глаза Августу, застыв с его рукою на горле. – Лучше меня… не душить, а сбросить со скалы. Так будет красивее и эффектнее.

– Да? А кто же тогда будет это снимать? – спросил Август с зарождающимся смехом, отпуская покорное горло товарища. – Я буду тебя толкать. Я хорошо смотрюсь в качестве палача, наверное, да?

– Я поставлю на штатив… и автоспуск! – выдал с готовностью Боря, и оба всколыхнули окрестности нервными овациями творческого смеха.

С минуту они всхлипывали и тряслись. Боря присел от напряжения. Август наконец успокоился и вдруг с тревогой обернулся, вспомнив о своей Венере в море. Та как раз подплывала к берегу.

– Пошли, Боренька, бодренько.

Они, не оглядываясь, сообща замелькали среди порослей шибляка. На ходу Август попытался выпытать у Бори, снимал ли он их сцену на пляже. На что Боря сказал, что он вышел на склон как раз тогда, когда Катя повернулась к нему своим божественным задом. Поэтому он успел заснять только ее спину, о чем искренне жалеет. Но только как режиссер. В результате сошлись на том, что Август первый получит право просмотра видео. «Это если великий режиссер не успеет где-то в городе сделать копии, отредактировать видео и выкрутиться таким образом. Эти ювелиры не такие вензеля выписывают за своими столами», – думал Август, окончательно решив следить за Борей завтра в Алуште и вообще что-то придумать за ночь. Можно просто забрать у него камеру и… все.

Когда вернулись в лагерь, бронзовые статуэтки студентов суетились у костров. Парни собирали скудный урожай колючих дров, девушки гремели кастрюлями. В этих бытовых сценах слышалась увертюра будущих семейных симфоний. Студентки-скрипочки юлили между палатками, блестя точенными, лакированными корпусами. Высокочастотная женская партия солировала на фоне ухающих и вздыхающих латунью и медью тромбонов и валторн. К женским инструментам в этом оркестре следовало бы отнести и кастрюльные литавры, которые явно иногда увлекались своим металлическим звоном. Август, как бы влившись в общий оркестр, взялся за свою гитару и стал наигрывать в ожидании участниц своего ансамбля. Вскоре явилась Катерина:

– А где костер? Август, давай ты будешь заботиться о своем «гареме».

– У меня вдохновение, не видишь, я творю.

– Сейчас как сотворю тебе бурду на завтрак, тогда поймешь!

– Иногда хорошо быть просто одиноким.

Катя взглянула на него так многозначительно, что Август вдруг почувствовал себя женатым, и очень давно. Подходя к палатке, она, не оборачиваясь, неожиданно спросила без интереса:

– Что это вы там с Борькой ржали, как ненормальные, на склоне? Я видела, ты бегом к нему поднимался. А? Он что с камерой был?

– Ты представляешь, божественная, это был единственный раз за все время, что я его знаю, когда он был без камеры. Я потому и бросился к нему, нимфоподобная, что подумал, он сейчас сиганет с обрыва от горя. Забыть камеру! Забыть в такой момент, когда ты, плоскоживотая моя, была так содержательна в своей первозданности!

Катя, серьезно и внимательно выслушав дифирамб, проглотила его как ежедневную пилюлю позитива, которая ей уже была необходима по утрам. Цветастые эпитеты отвлекали ее внимание от суетливого мещанства и своим постоянством убеждали больше, чем невероятность или даже вероятность желаемой ситуации. Она ничего не ответила, а только пристально и томно взглянула Августу в глаза, будто ища в них еще один восклицательный знак, к тому же зная, что это важнее для него любой сладкоречивой мыльной банальности. Потому как умасленный женский взгляд подобен местной анестезии при пустом мужском желудке.

Август побухтел от удовольствия тромбоном, а потом бесстрашно поскакал в сторону редкой растительности, где его ждали родные сухие сучья с занозами наизготовку.

Возвращаясь, он встретил Грозу с Аликом. Те уже успели разжечь костер и теперь шатались по лагерю в поисках впечатлений. Алик подошел к Августу и, внимательно его оглядев, удивленно спросил:

– Э… вижу, вижу. Брат, скажи мне, положа руку на священную лямку рюкзака, ты что – попал?

Август ухмыльнулся, но промолчал.

– Да нет, кентюха. Ты попал. Ха! Сакартвело цамохта! С чем и поздравляю! Нет, что серьезно, все?

– Аликошвили, ты, во-первых, давай по-русски, во-вторых, что значит попал?

– А в-третьих?

– А в-третьих? Придем в Алушту. Пойдем за чебуреками. Там все и узнаешь, – подытожил Август, тыцнул дружески кулаком свободной руки Алика в бок и пошагал к палатке. Там Катюши уже ждали его, подбоченясь.

– Иду, жены мои, иду, родные…

После завтрака в лагере наступал покой. Все шли купаться либо в бухту, либо на пляжи ближнего санатория. Там можно было попрыгать с бетонного пирса и вспомнить детство.

Но сегодня Боря Малина устроил небольшое шоу, которое он назвал «Ядовитые и Боря». У Бори в «гареме» было три студентки, одна из которых укололась колючкой дикой жизни прямо в сердце и с упоением наслаждалась поиском дров, разжиганием костра и выставлением палатки. Что ж, кому везет, тому и книга, как говорится. И потому Боря мог спокойно заниматься своими любимыми насекомыми. Вчера он умудрился изловить фалангу и сколопендру. А теперь, после завтрака, кормил своих любимцев цикадами. Август и еще с пяток студенток окружили сгорбленного над инсектарием Борю. Его мощный нос чуть ли не залез в пластиковую бутылку, на дне которой черное чудовище с вертикальными челюстями завтракало зеленой цикадой. Все с отвращением наблюдали за процедурой.