– Ну что так серьёзно всё принимаешь? Приходи с Юрой, с сыном. Я очень люблю детей и Юру твоего люблю. Помнишь, как мы гуляли в прошлом году по просеке вчетвером, – тогда ещё верба цвела. Пойдем в лес за барашками, за Оку поедем на катере. Испеку что-нибудь вкусное. С ночевкой, с рыбалкой, с палаткой. Куда ж я Гулова дену, когда он не хочет от меня уходить? Будет здорово. Только ты посмелей.

Вера спускалась вниз, держась за поручень и чувствуя в себе легкий дурман наливки – …главная профессия в жизни, это выучка на человека, вышкаливая, выводя его из животно-несообразного состояния на свет; … и скорей отсюда! Зонтик где?! Ах, дождя нет, – зонтиком от людей не прикроешься.

32. Охота к перемене мест.

Вячеслав ушёл сегодня с работы раньше, чтобы закончить этюд. Поднялся на свой этаж и услышал за дверью осторожный мужской и женский смех. Не стал пользоваться ключом, спустился вниз.

Мужской голос, который безошибочно различил сейчас в квартире, не раз слышал подле Раи в больнице. Когда Вячеслав проходил по коридору, мужик садился к нему спиной, и плотная спина ухажёра начинала зыбиться от беззвучного смеха.

Гулов пытался Раису остановить: «Не позорь!» Она делала невинные глаза: «Это медбрат». Ну, что ж, пускай братаются. И поплелся назад в свой корпус.

В холле реанимационной стояла каталка с ватными тампонами забрызганная кровью, – кого-то опять привезли. В коридоре готовилась на плите еда. Тут врачи жили круглыми сутками. Отделение было тяжелым, здесь почти никто не ходил, поэтому внешнего порядка особо не придерживались.

Вячеслав открыл дверь в ординаторскую, там был не убран стол. Сидели два уставших человека: хирург в буро-зеленой пижаме и патологоанатом Петя Рубов, приятель Гулова, Смотрели телевизор. Вячеслав поздоровался и закрыл дверь.

Наверху, в четыре этажа, маялись на койках люди. Летние, пока ещё продолжительные дни, бессонницей длили больничную тоску и скуку.

Завтра опять начинать день в мрачном как шахта кабинете с бодрого призыва: «За-мрите, не дыши-те!»

Возвращаться в тёпленькую однокомнатную квартирку было противно, хотя там, наверняка ждал его обед. Гулов написал заявление об отпуске и остался ночевать в больнице.

Утром вернулся домой, собрал вещи и пошёл на автовокзал.

Вячеслав был в сером выходном костюме. Портфель, этюдник, плащ лежали в сетке сверху. Рессорные колеса Икаруса знали свое привычное дело. Рука сжимала подлокотник кресла. Раздвинул тёмную, как на катафалке, шторку, нажал кнопку и откинул спину на кресло. Бусами на солнце рассыпался на холме снующий вверх-вниз по развилке транспорт. За окном начинался пригород. …Ушли мои дети туда, далёко, как с горы по снежной насыпи.

Раису обрёл уже потом, в компании каких-то «гусаров» – набитые опилками мундиры благородства, мужества, отваги, да ещё и под хмельком, Селезни похотливые, девчонку, как персик, всю наперёд глазами выели. Подошёл к их столику: «Простите, это наша сотрудница», – и увёл от бесчинства.

О детях моих она не спрашивала. …Боязнь откровений, как рыбу в озере, глушили радостью. Прижилась у меня, стала хозяйкой.

Сегодня, когда он собирал в дорогу вещи, Рая дала ему бой: «Пускай я такая, пускай сякая, и нечего мне пятки по утрам лизать. …Ах, ты добренький, ты посмотри, голубка, на него, какой он добренький! Даже женщиной меня не сделал. Женщина – это когда дети. Загнал меня в тупик пожизненный».

Когда сошла с Раисы пена ярости, поставила его в известность: «Вера Николаевна вчера приходила…», – назвав её по отчеству. Удивлённый интерес Вячеслава, как приближавшийся фонарик, высветил на его лице улыбку.

Гулов ехал в полупустом автобусе в Белев. Далеко в буреющих полях шла женщина на много верст, – и всё не проходила, – как заброшенность и одиночество непричастного и безучастного к своей судьбе человека. Дождило. …Перепахивали плугом поле, и отваливалось с души тяжёлым комом что-то тёмное, давившее всю жизнь своими грехами. Желал теперь победить их, отправляясь к матери. К горлу подступала безадресная благодарность. Как на роликах, раздвигались, отражаясь в полированном стекле водителя, зелёные шторки молодого леса. И открывалась в тайниках души новая неузнанная, чистая, как бельмо, жизнь. …А за деревьями поля и техника; там белый свет, разомкнутый на много вёрст.

Туман рассеялся. Заголубела ветошь дачных заборов и сарайчиков. Птичками в пространстве качалось детское белье. Вот и Белев.

Вячеслав гостил у матери, спал в узкой комнате на раскладушке. Над ним ширился ковёр с подвернутой наверху каймой, – не хватило места распластать покупку «во всю ивановскую», – Гулов усмехнулся.

В комнате стоял перед трюмо арабский пуфик. Вынести его в другую комнату, поставить комбайн с красками Вячеслав не решался. Сел на пуфик, подстриг бороду, провел пальцами по вискам и настороженно глянул в зеркало.

На летние каникулы приехали в Белев дети Вячеслава. Ездил с ними на велосипедах в лес. Ходили втроём на рыбалку. Вячеслав нырял с Алёшей в воду, хотел поднырнуть глубоко, а там оказалось мелко, – набил себе на лбу шишку.

Отчим приходил с работы, садился уплетать курятину с лапшой и добродушно подсмеивался : «На вас не наработаешься». Родной отец, убитый на войне, так не попрекнул бы, подумал Вячеслав и решил отшельничать на дачном участке.

Там устроил мастерскую. Тринадцатилетняя Катюша в белой панамке, сидела у цветущего куста сирени, наблюдая за отцом. Одна, другая, третья кисть, – как инструменты точного хирурга, ложились в этюдник и надобились вновь, чтобы высвободить во вторую жизнь излом губ, свежесть розовых ноздрей, прописать в растекшихся ресницах тревожный и серьёзный взгляд. Ткал и ткал упругими мазками световоздушную цветоплоть и твердил наболевшее, – «искупить»…

Алёша стоял за спиной отца, но брать кисть при нём стеснялся.

Гулов закончил через две недели портрет, и проводил Алёшу с Катей на вокзал. Дома упаковал ещё сырые холсты, приложился к вялой щеке матери, ощутив убывающую жизнь: «Прости, мама, надо ехать». И отправился в Энск.

Тем временем Раиса в отсутствии Вячеслава решила ловить жар-птицу. Взяла отгул на три дня. Валилась на диван от усталости, кидая на валик начинавшие отекать ноги. Но все же хватило сил угостить друзей за помощь.

Когда Вячеслав вернулся, своей квартиры не нашёл. Там жили чужие люди.

Помыкавшись с вещами по медгородку, побрёл по названному адресу. Открыла Рая. Обвёл глазами квартиру, завешенную его этюдами, недоконченными холстами. Прошёл во вторую комнатушку и завалился спать на свой диван. На другой день приступил к работе.

В полдень зашёл в ординаторскую выпить чаю.

Перед Гуловым сидел молчаливый патологоанатом Петя Рубов. Гулов ждал, пока остынет чай, и захотелось ему выговориться:

–…Приезжаю из отпуска, ключ от квартиры не подходит. Звоню в дверь. Открывают: «Солодовникова обменялась». «Адрес, я надеюсь, мне дадите»? «Отсюда третий дом».

– Шел бы в общежитие, – подсказал Петя Рубов.

– Может сразу в бомжи?

– Бери пирог, благоверная пекла.

– Нахожу дом, звоню. Раиса глаза накрашенные прячет, чуть не прыскает от смеха. Думаю, опять тут вакханалия. На ней платье новое, другая стрижка и косметика. Картины мои развешены, цветы повсюду, как юбиляру. Сними картинки-то, – говорю, – не позорь! И всё приводила доводы, что у меня теперь мастерская. А с долгами рассчитается сама.

– Мастерская-то хорошая?

– Ага, вагончик на семь квадратных метров. – Вячеслав допил чай и сбил щелчком пальца муху с сахара. – Хватит с меня анонимок. А там поживём, увидим…

................................................................................................................................

Ветлова сдала заказчику работу по реконструкции завода. Сходила в магазин. Стояла и ждала перехода. У железнодорожного переезда скопились люди. Над головой сквозь листья тополя бродили звезды. Образуя крону, листва шевелилась, как извилины в мозгу и глянцевая сторона их загоралась светом.