– Если работа не состоялась в натуре, это не значит, что не надо вырабатываться…

– Эскизы, поиск! Чего поиск-то?! – взорвался Юра.

– …За пьянство из худсовета попросили, – ввернула потихоньку Вера, затирая следы от гипса.

– Заруби на носу свой чешский рейсфедер, – я са-ам не хотел сидеть в таком худсовете. Хоть время свободное будет – и поспешил заверить, – к зональной готовиться!

– На выставке месяц повисит, и снимут. А со стены не сколешь…

– Разорви его и вас обоих на куски, – рассмеялся Гулов.

– Нет, кое-что мне все-таки теперь не ясно, отчего Ветлова бочки на меня катит? Художником-тугодумом никогда я не был. – Вытащил из кармана большой платок, казалось, покажет сейчас фокус. – …Потому что мне всё легко дается, …как Пушкину, – и высморкался. Пошёл на кухню ставить чайник.

Вера накрывала к чаю, руки были неловкие, торопливые. …И увидела глаза Гулова, как тихую воду на море, на дне которого стал доступен взору чистый галечник ясности.

– У каждого из нас, как противоядие производству, должен сохраниться свой интимный неприкосновенный мир, – заметил ей Гулов.

– Я не возражаю, хобби у Юры рыбалка. Ведь ты же на работе не халтуришь?

– Я выношу приговоры. Кого казнить, кого помиловать, потом не от меня зависит! – резко ответил Гулов.

Вера встала, подошла с тревогой к окну, отдернула штору. Вспомнила, в такой вот темноте гуляли с Юрой осенью. Зашли в какой-то смрадный овраг, его стошнило. Единственная радость – принесли домой лопух с диван размером. «Жена, сошьёшь мне рубашку из лопуха?» – и вздохнула. Ведь придурков всегда больше, – подумала сейчас Вера, – потому что там, в тенетах, они опутаны ещё и другими недоумками. Их, как малых детей, оставлять нельзя даже на год.

– Красивые у вас обои, – нарушил молчание Гулов. – …А ты не могла бы начать свою жизнь заново?

– Я и приехала сюда начинать свою жизнь, как ты говоришь, заново. Но у меня и здесь… – осеклась – ничего не получается.

– Брось, хороший парень. Получится. И вы друг друга любите.

– Вячеслав будто продолжал созерцать едва заметными буграми на лбу, прикрыл веки.

Юра пришел с кипящим чайником:

– Тебе налить? Покрепче? – такую заботу о жене раньше никогда не проявлял. Потоптался у проигрывателя. – Что у нас за музыка такая? – Пошёл на кухню, принес пепельницу и мундштук из янтаря, склеенный в разных местах. Закурил через мундштук и ушёл в другую комнату.

Этот коротенький мундштук, купленный Верой ему ещё студенту, стал Юре талисманом. Много раз он терялся, забывали в лесу. Возвращались назад. Мундштук как бы перебирался на видное место: «А вот и я! Давно вас жду».

Но мундштук продолжал исчезать с такой же беспечностью, как и находиться. Тогда Юра завернул его в папиросную бумагу и запрятал подальше в стол. Белые прожилки на мундштуке, становились с каждым годом всё прозрачнее, обнаружив исчезающее время.

– Скажи, а ты могла бы полюбить заново? – возобновил Гулов.

– Полюбить Юрку?

Гулов удивился:

– Полюбить мужа просто, – сходить разок-другой в негатив.

Нависло тягостное молчание.

– …Предположим, я простила тебе твой цинизм. Но когда закладывают в постройке фундамент, …когда не совсем правильно рассчитан нулевой цикл, то есть… То е с т ь ещё возможность открыть в себе второе дыхание, даже третье.

Юра вернулся, сел на стул, положил обе руки на колени и принялся слушать.

Всегда бы так! – не рискнув притронуться к его руке с ещё тёплым мундштуком. – Давай лучше заведем пластинку, – предложила Вера. – «…И неси меня вокруг родного солнца».

– Слепая центростремительность вокруг потухшего светила – ложь, – заметил Гулов.

Плавание облаков Дебюсси закончилось. Юра опять ушёл..

– Он сына любит?

– Мотоцикл, рыбалка, дача, – прелести неотразимые. …А загнать всё, что на поверхности невинное лежало, куда-то внутрь?

– Ну, что ж, одна жертва у тебя уже на лицо, – кивнул на Юру.

– Зачем тяжкую вину в душегубстве на одну меня сваливаешь?

– …Вдох, не дыши! Ве-ра, – назвал несколько раз её имя, но взгляд его на резкость не наводился. Лицо вдруг расслоилось, стало матовым и продолжало непонятно исчезать.

– Ты меня вгоняешь в краску.

Порывистой тенью Вячеслав качнулся к ней, подняв уголок зеленого абажура. Внезапный свет облучил её недопустимой близостью с человеком, которого она не не могла и не хотела понимать. Мягко дрогнуло и обозначилось его лицо, в глазах Вячеслава заструилась родниковая прозрачность:

– Все мужчины одинаковы. Разница лишь в зарплате. …Тебя ведь спрашивают, ты не могла бы начать свою жизнь заново?

Вера встала. Безразличное пространство в комнате, в которой продыхалось по инерции, вдруг осязаемо наполнилось густым теплом.

– Если ты так хорошо все видишь, все передумала, что тебе мешает сделать вывод?

– Где пропадало твоё лицо?!

Юра присел на диван, загасил окурок и, смирившись в себе с чем-то неизбежным, начал клевать носом. …Внезапно проснулся, подпихнул под себя цветные Верины подушки, прикрыл ноги пледом и стал оставлять Вячеслава ночевать:

–Ты думаешь, я спал? Я не спал, я всё слышал! – Юре было приятно слегка захмелевшее осознание своего великодушия. Если кыска всерьёз задумает – не хватит совести – квартира-то моя. Горбом выбивал, исполком задаром расписывая. Если жена ругает, – значит, нужен.

– …Она человек, проверенный разведкой! – Наградив жену очередным доверием, Юра положил две ладони под щёку и устроился в своем доме удобно выспаться.

29. Ходы в тупики.

«Мораль как проблема длительного состояния, которому подчинены все отдельные состояния, – и ничего больше? Какая бесчеловечность!» *

Истории Ветловой были мучительны для них двоих. Юра знал по художественному училищу Макара Вольского, – жили в общежитии в одной комнате. Вера училась на втором курсе, Макар на пятом, высокий, смуглый, широкоплечий, с вьющимися черными волосами. Узкая талия перетянута ремнем с серебряной пряжкой кубачинских мастеров. Поступил учиться в МОХУ после службы на морском флоте.

Жил Макар всегда впроголодь. Любил затевать споры по проблемам образования, общественной жизни. Педагоги видели в нём серьёзного думающего художника.

– Хорошо бы после защиты остаться здесь, – признался Макар однажды в любви к Москве и московским музеям.

––

*Роберт Музиль, «Человек без свойств».

После его защиты Макар с Верой долго бродили в напряжённом молчании по вечерней Москве. На опустевшем бульваре она мучительно проронила: «Поцелуй меня, но только не как в кино, – а по-братски». – «Останься тогда на ночь». Вера испуганно взглянула на лавочку, возле которой он стоял, и сразу ушла.

Трое суток потом лежала Ветлова без сна, пытаясь понять, почему Вольский не пожелал говорить с ней серьёзно? Девочки, навестив её во время болезни, решили вправить Вере мозги: «Дурочка, ты была ему не нужна! У него в другом городе жена с двумя детьми».

Юра пережил и другое увлечение Ветловой педагогом Седовым. Они учились у него в художественном училище.

Юра знал Свиридова, у которого Вера защищала диплом в Строгановке. Отношение к наставникам было у них святое, когда Вера уже за полночь принималась вновь толковать ему о Свиридове.

Юра перенес, как корь, увлечение жены на Селигере артистом из театра «Современник», с которым познакомил жену сам.

Гера был не из открыточных красавцев, но пел, как бард. Герлуша, – прозвал его Юра за телесную и умственную рыхлость, не подозревая того, что противник был достаточно умен. В неподатливости замужней «девушки» находил привычку к ханжеству и предложил ей сплясать стриптиз.

Она поняла, сколь мелок и коварен этот Геракл, и сразу наступило облегчение.

Однажды в их семейной неспокойной жизни произошла история. Это было с Юрой на последнем курсе Суриковского института, после летней практики в Прибалтике. Вера вытряхивала Юрины карманы, собираясь прочистить янтарный мундштук от никотина, вынула платок на стирку и нашла в ворохе бумаг и трамвайных билетиков записочку с незнакомым подчерком. Она завалялась в табаке, не представляя для Юры явно никакого интереса. Вера её прочла и не поверила глазам.