Теряясь от задач, возникших перед ней, ушла одна по пустой улице, которая вела к вокзалу.

Вера любила эту тихую улицу, заросшую столетними тополями. Иногда казалось, что у деревьев живая мудрая душа. Их можно обнять в темноте за горько пахнувшую шею и выплакаться этим добрым дедушкам.

По этой улице она ходила вечером звонить в Москву.

…Ма-ма, – скоро мама Веру уже не услышит. Беспомощные жалобы мамы об удручающем пребывании дочери среди людей начинаются со слов «люди». «Люди стремятся, …ходят в театр. Почему ты сторонишься людей?»

Каких, мама? Тех, которые хотят пролезть куда-то, …хотя бы на аншлаг? Если же говорить всерьёз, я, как дизайнер, связана с людьми их уровнем. …Вот с ними и перекрашивайся в серый цвет.

– Москва, Москва… Да, мама! Слушаю. Это я! …Хорошо. Миша меня защищает… Юра? По-всякому. …В фонде воюю, как умею. А как? Чтобы я – овечка, была цела, а они – волки, сытые? …Не отвечаю? А я голос твой слушаю.

– Заказать вам пропуск в зал Чайковского? – Мама раньше там работала.

– Не знаю, когда приеду. …Мамочка, не болей, целую, жду, приезжай. Бегу готовить ужин.

…Опять вернулась на тихой улице мыслями в Энск. Как найти выход из той безликой духовной серости, которая произошла в стране в начале двадцатого века, и претворить идею Общего решения более грамотно?

25. Лампочка перегорела…

Секретов после производственного собрания давно не наносил Жилкиным «футбольных» визитов.

Юра, надев ватник, пару раз отправлялся на крышу болеть один. С женой не разговаривал. Возвращался с крыши мрачнее «сажи газовой» (пока в закрытом тюбике) – «Спартак» проигрывал. После росписи «Космоса», заказа достаточно крупного, никакой работы у Юры не было.

Принес заказ опять-таки Филипп, – роспись Дома культуры на ламповом заводе, перемолов за это время обиду на Жилкиных.

Эскиз Юра делал усердно. Даже решил с женой посоветоваться.

Однако после производственного собрания Юрины эскизы не приняли.

Филипп хотел было за Юру заступиться. Но Ермаков решил Жилкина проучить. За ним стали выражать сомнение и другие члены худсовета: «Здесь доработать фон. Там переделать фигуру. Лучше не скрипка, а знамя или мотки кабеля».

– Может дать мужику в руки серп и молот? – Юра вспомнил студенческую поговорку плакатистов, – «серпом по молоту стуча, мы прославляем …

– …лампочку», – поспешила Вера замять речовку. – Скажи, Загорюев был на худсовете?

– Зачем ему там бывать? За него везде секретарша Наталья. Гриша Бурлаков пытался защитить мой эскиз. Сказал, фигура со скрипкой выразительна, – музыка, это свет, …как лампочка Ильича.

– Со знаменосцем будет уже другая композиция…

– С серпом и молотом, которым мужик по лампочке стучит, – третья, – бесшабашно повеселел Юра. – Зачем рваться в облака лебедем, если можно выйти раком в двери?! Щука ты, а не жена! – Оделся, затянул потуже ремень, почистил ботинки старой меховой шапкой. – Понесу первый вариант! Если что, корми себя сама! – и стукнул кулаком по выключателю в передней, чтобы не сгорала лишняя энергия. Лампочка перегорела, выключатель остался испорчен.

– Юра, сходи к Загорюеву.

– Фискалить и капать на худсовет?

– Хотя бы две капли доводов – зрение станет лучше.

– Лампочку ему под глаз! Зрение, как у коршуна, да энергию для творчества бережет, поэтому темно в худфонде. – Юра надел сапожную шапку и вышел.

…И опять мужа нет. И в праздники, и в будни, опостылел ему дом с крахмальными занавесками. Иногда у родителей переночует.

Вера закрыла готовальню, пошла в магазин. Сырость предновогодней слякоти давит ей на веки, световые пятна машин, ремонтных работ с фонарями по углам, магазинов, облицованных жёлтым и чёрным в шашечку, как её «Космос».

«А я домой в Москву хочу, я так давно не видела маму», – призналась Вера. – Не в Москву сверкающих динамичных витрин и парадных подъездов, а в конуру своих улиц. Там на веки давит своё же: Киевский вокзал, мост, Москва-река, троллейбус по набережной.

…Каждый предугаданный шаг усталости, тупой взгляд под ноги упирается в мостовую, расходясь у башмаков желтыми иголками сырости. Весенняя изморось распускается у ног белой астрою …на черной крышке мостовой. А мама всё болеет. Как её мне выручить? Иду на вокзал звонить.

Вернулась домой, полистала мамину книжку с ять Елены Молоховец и занялась кулинарией. Семилетка Миша принялся сбивать пестиком клюквенный мусс.

26. О взаимопонимании.

Начались предновогодние хлопоты. Сима закупила на рынке большого гуся и положила к молодым на балкон, спрятав под ёлку, чтобы не расклевали птицы.

Утром Юра должен принести гуся матери, и Новый год они отпразднуют у стариков.

Вера проснулась, втащила в комнату ёлку. Юра побрился, надел новую рубашку, взял с балкона гуся, подержал над собой, как спортивную гирю, и отправился к родителям.

Под вечер Сима зашла к Вере. У неё кипела уборка.

– Где Юра?

– С утра к вам пошёл.

– …А где гусь? – Сима принюхалась. Жареным гусем не пахло. – Это я ему в подарок купила, – и откинула на всякий случай занавеску, глянув на балкон.

– Гусь, наверное, путешествует вместе с ним, – предположила Вера.

– Художники – люди грамотные, но все равно могут съесть. – Сима ушла.

В десятом часу опять явилась к Вере, открыв дверь своим ключом. У Веры стояла наряженная ёлка, пахло корицей, на ногах тонкие чулки, новые туфли – Вера ждала мужа.

– Где гусь?! – потребовала Сима.

– Надо идти разыскивать.

Сима с Верой отправились в худфонд.

– В это время под Новый год я должна была рожать Юру.

– У меня тоже предстоял под Новый год экзамен по истории искусств. Пошла врачей просить, чтобы разрешили денек Мишу не рожать.

– Тяжело тебе приходилось. Ты экзамены успела сдать до родов?

– Не получилось. А вас действительно заставляли в положении окопы рыть?

– Все роют, и я пошла. За труд медалью наградили после войны.

Уважать надо, подумала Вера.

– Да, тяжело было студентке, да еще с ребёночком. …Сапожки-то в Москве доставала? У меня тут одна жен-чина хорошие туфли добыть может.

– Спасибо. У меня туфли есть.

– Юра деньги получит, можно ещё обувь подкупить. Знакомства надо сейчас использовать.

В фонде работа шла почти круглосуточно. На женщин смотрели сочувственно.

– В противном случае надо заявлять в участок! – встревожилась Сима. – Везде сейчас хулиганство зверствует, а он парень доверчивый и неплохой, со всеми делится.

– Неплохой, – согласилась Вера. – Однако с хулиганами гусем делиться наверное не станет.

Нашли Юру в начале двенадцатого часа в мастерской Епихина. Юра сидел в пальто и шапке. Перед ним стояла заляпанная красками табуретка, на ней рваная буханка хлеба и два стакана. Подтаявший гусь лежал в кошёлке около ног, только лапка у него была отломана и поставлена в вазочку на натюрморте.

Юра встал, застегнул пальто, вытащил из рукава болтавшийся шарф, исполнившись чувства долга, выбил из себя пыль:

– Ма, рожденье деда Мороза справил. Пойдем, теперь мой день праздновать. – Взял гуся, и отправились с Верой за Серафимой Яковлевной к ней домой.

– Какой уж это муж-чина, если ему и перед праздником не выпить? – рассуждала по пути Сима. – Как я, старая кочережка, сразу-то не сообразила, что гуся-путешественника, лучше завтра с балкона взять, и к обеду изжарить.

Дома завернула гуся в сухую бумагу и подвесила в сетке за окно.

– Вот, колбаски перед праздником достала. Раз есть белое винцо, считай, отец, стол у нас не хуже, чем у других, – шутила Сима. – И красненького тебе с сыном, на день рождения, и настойку смороднюю. С Новым годом! За здоровье всех!

Юра был довольный, что мать не ворчливая, как жена, стоял перед телевизором с рюмкой в руках, чувствуя себя достойным гражданином, и курил под звон курантов. Аристарх Иванович надел выходной пиджак с орденскими планками, выполняя долг чести, стоял рядом с сыном, слушая поздравление. А мать, не нарадуясь, что сын цел и гусь цел, все приговаривала: