Вера ушла в другую комнату разбирать вещи.

– Что ж такая негостеприимная хозяйка? – позвал из кухни Плюшевый. – Нет, чтобы помыть за нами стаканчики, тарелочки расставить. К провинциальной жизни надо привыкать, винца достать, пока твой муж прогуливается. Причина конечно уважительная – тебя встречать пошел.

Гриша явился вслед за Верой в комнату. Повернул по оси стул, сел верхом, сложил на спинку стула руки, упер большой палец в подбородок и с добродушной иронией изучал новую хозяйку:

– Бестолковая ты женщина, не политик… Мужа надо как следует принять, новоселье отметить. Тебя не колышет, что я член распределительной комиссии? Чем тебе здесь заниматься, в немалой степени от меня зависит. Ситуацию надо брать, как сома за усы, скатерть-самобранку перестелить по-своему, крошки и всякие там мелкие обиды вытряхнуть. Чтобы скатерть по мановению дамской ручки наполнилась московскими деликатесами, чистыми салфеточками, и нам стало бы здесь приятно, как воспитанным людям.

…Так хотелось носом в Юрино плечо. Что он тут развел? …Главное, чтобы извинился, что не встретил, опоздал.

– Требовательная до порядков слишком, – острым глазом заметил ей Гриша.

– Каких порядков? Получку у мужа никогда не отбирала.

– Зря! Примерных семьянинов от нас не жди. Вот Филька этот семьянин, а мы таланты. От нас всего можно ождать.

Миша посмотрел на них с обидой и сел за стол отца листать книгу.

– Взгляни, мамаша, в окно, – сказал примирительно Плюшевый, – там твой оконфуженный Жилкин «в цилиндре и крылатке легкой тенью движется вдали…», – лихо процитировав Багрицкого.

– Папа, папа, – Миша побежал встречать.

– Ты, мамаша, неправильная воспитательница. За этого типа Жилкина двумя ручками держись. Такого мужика ещё поискать надо, – живет один, как евнух, никем не соблазнишь. И не вздумай на него сейчас тянуть, отношения обосновывать. Сначала обживитесь как следует, чтобы проникнуться провинциальным духом. У нас здесь всё по-простому – без московских церемоний.

– Уму-разуму её учишь? – Жилкин появился на пороге, тщательно вытирая ноги о коврик, которого ещё не было.

– Баста, очистился, проходи давай, – разрешил Плюшевый.

– Здравствуй, где ты был? – оценив его вид холодным взглядом.

– Как где был?! Паровоз встречал! А вас там не оказалось…

– Вспомни, может мы ещё вчера к тебе приехали? А где твоя новая шапка?

– Ветлова, давай по-семейному, – вмешался Плюшевый, – покорми Зяблика, уложи спать и пошли к нам.

– Твою Гованну смотреть? – спросил Юра.

– Я уже в тот приезд всё это видела, – усмехнулась Ветлова.

– Зачем Гованну? Вчера мяса на базаре купил. Такой «саслык» вам сделаю, тимус, не то, что ваше новоселье постное. Поговорить надо…, – расцепил пальцы на животе, резанул себя ребром ладони по шее и гадко осклабился, что должно было доподлинно выдавать небольшую оторопь и его добрейшее расположение к ним обоим всей обросшей шерстью душой.

Юра стал шустро отыскивать в передней на полу старую шапку, которой чистил обувь, чтобы не остаться с женой в новой квартире на очной ставке.

Идти с мужем в гости, когда она только что приехала и была не в духе, не входило в её намерения.

…Миша вскоре заснул. И Вера с Юрой отправились пешком к Бурлаковым, которые жили недалеко от них.

12. С кем ты и против кого?

Гриша с Юрой прошли квартал по главной улице, свернули во двор. Темно, по–весеннему грязно. В следках от ботинок идущего впереди Плюшевого зажигались окна.

Гриша был плотный, как кабан, и самый талантливый живописец в фонде. Он мог со своей Зоей лепить блестящие монументальные росписи даже на заборах «Тресточистки», – пошучивал Гриша. По этой причине не мог составить себе и жене имени, потому что украшение заборов и мусорных свалок, а не солидных архитектурных объектов никто всерьёз воспринимать не будет.

Гриша с Юрой пересекли двор, подождали у подъезда Веру и поднялись на четвертый этаж.

Бурлаковы Зоя с Гришей жили не особо дружно. Но разводиться с ней Григорий не собирался. «Я их никогда не брошу, потому что они без меня повесятся».

Второй год Гриша делал у себя ремонт с любовью и страстью непонятной. Обложился книгами по отделке интерьеров, иностранными журналами. По квартире ходил в трусах, засорив шелухой налузганных семечек паркет, который ещё не успел отциклевать.

Когда у Гриши был простой в работе, залазил на табурет голый, чтобы Зое не стирать лишнего и, обливаясь потом, скоблил стены своей квартиры до потери сил. Дивился на работу с отходом, будто писал картину, делая чуть ли не музей собственного имени. Пробил в кухню проем. Поставил туда под стеклом японский чайный сервиз. Уничтожил в ванной перегородку. Раковину и унитаз поменял на розовый фаянс. Пол выложил плиткой цвета морской волны. И всех звал к себе: «Полюбуйтесь, какая у меня теперь Гованна!» – (присовокупив первый слог от функции унитаза к ванне).

«А ты не боишься домоуправа?» – спросила в один из приездов Вера. – «Скорее меня, кто хочешь, испугается!» – скреб небритый подбородок и ржал так, что от смеха его ходуном ходило голое брюхо. А квартира и правда начинала наполняться ароматом утонченно-изысканной буржуазно-аристократической культуры.

…Гриша пришёл домой, толкнул незапертую дверь, и сразу цепочкой побежали навстречу сиамские кошки с голубыми глазами. Вспрыгнули на полку для шляп и принялись смотреть оттуда, как раздеваются гости. Кота, что был меньше Зоиной варежки, Плюшевый накрыл шапкой.

По всей видимости, у Бурлаковых все ещё продолжался ремонт.

Зоя сидела на тахте и делала эскизы. Было заметно, что Зоя намного старше Гриши, но умела оставаться младшей и опекаемой. Она улыбнулась, от век её брызнули лучики, глаза засветились аквамарином. Сквозь чистоту взгляда слоями живо проступала вторая, третья прозрачность; поняв что-то глубоко выношенное в себе, глаза на время потухли.

Полученные таким образом фазы впечатлений от внешнего мира, пронизанные насквозь синим ветром, заканчивались иногда болезнью. Предвидя это, Зоя с ужасом ждала нового затмения. Постоянно лечилась в психиатрической больнице и все пыталась удавиться. Болезнь по наследству перешла к дочери, как и живописный дар.

Зоя убрала эскизы, встала навстречу. Она была небольшого роста, круглые полноватые плечи, грудь облегала вышитая рубашка с длинными рукавами на тесемках у запястья. Руку подала маленькую, деловую.

– С приездом! Понравилась тебе твоя квартира?

– Говорят, на пятый этаж в часы пик вода плохо доходит.

– Это временно. Главное, что вы сюда надолго. В провинции есть своя особая прелесть. Все магнаты на Западе давно это поняли. А за Окой красота какая! И до Москвы близко. …Вера, мне хотелось бы с тобой посоветоваться.

– Зоя принялась копаться в папке и разложила на полу синьки фасадов, план и несколько сочных по цвету эскизов.

– Главное в монументальной живописи, чтобы она достойно звучала, – в масштабе не ошибиться, подсказала Вера. – На развертках надо проверить.

– Вообще-то монументальная роспись, – возник солидно Юра, – это которая к стене прилагается, как дверь у Митрофана, – она у него имя прилагательное. А монументальная роспись толковых художников, – это имя существительное, – хлеб с большой буквы, – чтоб потомки помнили!

Гриша скучно посмотрел на незадачливого шутника и пошёл хозяйничать на кухню. Постучав ножом на доске, стал жарить мясо.

– Взяли с Гришей киноконцертный зал для Еремеева расписывать, главного городского архитектора. Знаешь его? – спросила Зоя.

– Слышала.

– Раздраконить центральный кинотеатр мы с Гришей под орех сможем. Но это не собственная квартира. Там нужен единый план действий.

Гриша пришёл с кухни, обтирая о фартук руки:

– Как же они все могут нам здесь пакостить, – отделочники, строители, те же наши фондовские художники! Каждый работает в одиночку, никакого общего решения им не надо-ть! Делаешь эту самую не нужную никому эстетику и постоянно чувствуешь себя свиньей. Ни ко мне уважения нет, ни сам себя не уважаешь, верно, Зойка?