Переставал работать основной закон на корабле. Его смысл: капитан принимает решение единолично и быстро, не разводя дискуссий и не устраивая референдумов. В океане при каждом случае, ставящим под вопрос жизнь людей, командир молниеносно оценивает степень опасности и автоматически сбрасывает ее с уровня паники до уровня принятия и выполнения решения и своим авторитетом не позволяет подчиненным засомневаться в смысле борьбе за жизнь – свою и товарищей.

В экстремальных случаях (а в море они происходят постоянно) жизненно важно поступать так, как считаешь нужным, основываясь на опыте прожитых в море лет и собственной интуиции, вобравшей в себя всю информацию и знания – свои и чужие. Это требует подчинения без глупых и лишних вопросов типа «А зачем?», «А почему?»

Здесь же все другое – и люди, и законы, и мозги в головах. Нет традиций, которые в виде аксиомы навсегда отпечатываются в сознании моряков. Нет здесь такой касты, и создать ее, как оказалось, не получится еще долгие годы. С такими вот горькими мыслями мы вернулись в порт. Почувствовав себя ненужным, кэп открыл бутылку коньяка и больше ее не закрывал.

Делать было нечего, и мы впятером – в полу-анархической по нашим понятиям и приемлемой по понятиям гвинейцев атмосфере – зарядились совершать рейс за рейсом, во время которых происходили разные события, плохие и хорошие. И так как жизнь – это синусоида с изгибами в нижней отрицательной части графика и верхней положительной, то хоть как-то влиять мы могли, пожалуй, лишь на частоту этих изгибов.

Наш жизненный график напоминал расческу. Одним из ее зубцов стал случай, происшедший в порту Либревиль в Габоне. Но о нем чуть позже.

В результате прошедших в Экваториальной Гвинее демократических и по-африкански колоритных президентских выборов, к власти в стране пришел поддержанный народом лидер. Американцы активно взялись за добычу нефти и газа, а мы, маленькие колесики во всем этом механизме начинающегося прогресса, в то время стояли пришвартованные в небольшом городке с почерневшими от времени домами, выстроенными в испанском колониальном стиле.

Жилые здания, собор, госпиталь, принадлежащая какому-то католическому ордену школа – все эти постройки вызывали у меня восхищения своими донкихотовскими силуэтами, которые я когда-то видел на иллюстрациях к великому роману Сервантеса.

Я ходил по выложенным булыжником, заросшим улицам этого уютного городка, чувствуя на себе любопытные взгляды встречавшихся людей. Прохожие в знак приветствия с поклоном снимали кепки, а дети подбегали и хватали за руку, желая пройти рядом хотя бы пару метров. Руки у меня было все две, а детей много, из-за чего между ними то и дело вспыхивали потасовки.

Большинство местных жителей были из народа буби. Земледельцы, они каждое утро уходили на свои финки (разделанные участки в джунглях) на которых выращивали кукурузу, арахис, юкку и малангу.

Каждая семья имела в лесу свой участок, где росли платаны – вид больших бананов, представляющих собой основной пищевой продукт этих мест.

Люди жили размеренной и спокойной жизнью, и только нужда в наличных деньгах – для покупки керосина для печек, бензина для стареньких автомобилей и вина для себя – заставляла их время от времени напрягаться и собирать излишки на продажу. Средневековье в чистом виде, как будто машина времени взяла и перебросила меня на много лет назад.

Сидя за шатким, сделанным из лиан столом в баре с крышей из пальмовых листьев, я потягивал красное испанское вино и слушал звуки джунглей, смешивающиеся с ритмичной, тихой музыкой этого доброго и открытого народа. Вокруг меня – тропический сумрак, которому пыталось сопротивляться только трепещущее пламя свечи, и я рад тому,что вообще живу в этом космосе, потому что количество моего счастья в эти моменты измеряется именно такими масштабами.

Великолепная рыба бакалао, предложенная к вину хозяином бара, вытесняет из памяти все, что творилось в жизни до этого момента, а вино смывает всю суету – и хорошую, и плохую. Ты становишься чистым, пустым и открытым для всех, находящихся рядом – рыбаков за соседним столиком, озорно поглядывающих на тебя девушек и даже детишек, клянчащих 100 франков на жвачку.

Но это состояние – опасно, оно расслабляет и никак не подходит человеку, находящемуся в командировке. В дальнейшем я был свидетелем многих историй, когда наши люди, оказавшиеся в плену этих райских образов и ощущений, попадали в беду – не захотев или не сумев из-за слабости вернуться в реальность своей жизни.

Вернее, они думали, что сбежали от реальности, но выходило, что рай – он только на небесах, как сказал кто-то из великих. А на земле – только райские образы, которые, исчезая, оставляли замечтавшихся наедине с совсем другой, быстро отрезвляющей действительностью.

Таких приходилось оперативно, с нашими усилиями и их слезами отправлять на родину. Некоторые даже сбегали из аэропорта но, пошатавшись по стране и ощутив себя уже не ангелами, спустившимися с небес к туземцам, а самыми что ни на есть туземцами, возвращались, слезно прося помочь воссоединиться с брошенной на далекой родине семьей. При этом многие автоматические бросали семьи, заведенные за период африканской нирваны.

Все это я пишу в назидание тем, кто, сидя за партами в мореходках изнывает от тоски над скучными учебниками и рисует для себя картинки будущего. Совсем как я когда-то.

А теперь вернемся к жизни-расческе и ее либревильскому зубцу, который стал последним в старом графике нашего существования. Дальше случился поворот в судьбе всех нас, находящихся на кораблике, и все написанное до сих пор – это предыстория к рассказу о тех событиях, которые ожидали нас за пересечением траверза острова Кориско и курса на бухту Габон.

8.

На берегах этой бухты, являющейся частью Гвинейского залива, раскинулся город Либревиль – столица Габонской Республики. Когда-то французская колония, а ныне независимая страна, эта республика тем не менее, позволяла Франции абсолютно свободно чувствовать себя на своей территории. Мало того, что французы вывозили отсюда ценную древесину, нефть, урановую и железную руду – они еще разместили в Либревиле казармы своего Иностранного легиона.

Французское влияние заметно здесь везде – начиная с архитектуры и заканчивая особенностями инфраструктуры. Да и народ в Габоне какой-то другой, словно специально воспитанный и обученный только тому, чтобы быстро и правильно отсчитывать причитающуюся ему часть денег, оставшуюся после того как французы заберут себе львиную долю. Хотя габонцы, в основном, это те же центральноафриканские фанги-банту, что и в Экваториальной Гвинее и Камеруне.

Мы пришли в Габон, чтобы попробовать продать закупленные по дешевке в гвинейскойЛубе излишки натуральных продуктов, произведенных тамошними крестьянами-бизнесменами. Груженые малангой, платанами, мешками какао-бобов (перерабатывающих фабрик в Гвинее не было, и бобы предполагалось обменять на шоколад), мы, тяжело покачиваясь на мутной воде, приближались ко входу в Либревильский каботажный порт.

Из-за отсутствия карт кэп понятия не имел, куда и как мы будем швартоваться и, как всегда, психовал на всех и за все. Ну а как иначе, если тебе приказывают: пойди туда, не знаю куда и принеси то, не знаю что. Я хорошо понимал кэпа и тоже нервничал, правда, молча. Остальные по-детски радовались близости либревильских баров и возможности стянуть что-нибудь из трюма, чтобы потом прогудеть с портовыми друзьями и подругами.

Поэтому каждый изображал из себя авторитетного знатока этих мест и лез к кэпу с советами на предмет того, куда именно поворачивать и где именно швартоваться. Весь этот мутный словесный поток они обрушивали на кэпа, толкаясь в святая святых – рубке. Пару раз я разогнал особо ретивых советчиков, а потом спустился в машину и приготовился к сложной швартовке по командам капитана по машинному телеграфу.

В последнее время у нас барахлил механизм управления главным двигателем из рубки, и с учетом того, что творилось на причалах, рисковать не стоило. Суда и лодки напоминали селедок в бочке, расстояние между ними измерялось миллиметрами. Не дай морской бог помять кому-нибудь борт, пусть и без того донельзя помятый – нужно будет платить. А уж за навал или удар о соседний корпус, пусть и не сильный, с белого сдерут по полной, если не разденут.