– А какой тебе чёрт виноват! – директор хлопнул дверцей, резко рванул машину.

Пылевая волна опять поднялась на дороге и погналась за голенастым «москвичонком».

– Есть вопросы – нет вопросов. Ишь ты какой шустрый. Молодой такой, а уже такой строгий. Может, Сашок, на него в район пожаловаться? – предложил Мутовкин. – Что он так не по-человечески обращается с людьми подчинёнными.

Сашка шёл молча. Пройдя несколько метров, виновато спросил:

– Может, я, и вправду, вернусь? Срочный ремонт всё-таки…

– Ну, я же говорил: обижусь, – пригрозил Мутовкин. – И на рыбалку не поеду.

Чтобы отвлечь Сашку от одолевших сомнений, он обнял брата за плечи и вслух стал вспоминать, как они с ним много лет назад подсматривали за купающимися на руду девчатами с птицефермы. Шурик тогда, выждав момент, выбежал из кустов на противоположном берегу, держа в руках метрового ужа и

крича: «Змея! Гадюка!». Девчата с визгом выскочили голые из пруда – а тут из кустов, с их стороны появляется Сашка с напяленной на себя старой бочки, на верхушке которой была приделана тыква с вырезанными отверстиями, и внутри тыквы

светился карманный фонарик. Голая толпа была на грани обморока. От их визга даже листья с деревьев начали осыпаться. Но в этот миг Сашка споткнулся, растянулся на траве, бочка с него слетела, тыква раскололась. Девчонки схватили Сашку, нарвали матёрой, самой стрекучей крапивы – и захлестали бы его до

полусмерти, если бы Шурик не ухитрился переплыть пруд с ужом в руке. Хлеща ужом, как кнутом, по спинам разгневанных птичниц, спас перепуганного младшего брата от расправы.

– Это я тогда эту комедию придумал, – с удовольствием вспоминал Мутовкин.

– Да, – криво улыбнулся Сашка. – А у меня с тех пор, как в кино голых баб увижу, по всему телу чесотка начинается. Наверное, от радикулитов всяких на всю жизнь застрахован. Слегка покачиваясь, в обнимку друг дружку за плечи, братья вспомнили песню, распеваемую ими в детстве:

По военной дороге шёл козёл кривоногий,

а за ним восемнадцать козлят.

Он зашёл в ресторанчик, чикандукнул стаканчик,

а козляткам купил лимонад…

На восьмом разе исполнения куплета про козла кривоного их встретила во дворе смеющаяся тётя Шура.

В вечерних сумерках Шурика разбудили зудящие над головой комары. Заспанный, с прилипшей к щеке травинкой, он свернул расстеленное под яблоней одеяло и пошёл из сада в дом. Услышал из летнего домика голоса своих сыновей и зашёл в летник. В дощатой пристройке было жарко, сладко пахло малиной. Тётя Шура и жена разливали по банкам свежесваренное варенье. Оба младшие Мутовкины макали куски хлеба в блюдце с пенками. Мутовкин чертыхнулся, задев лицом о подвешенную к лампочке липкую мухоловку.

– Мать, а Сашка куда делся? – Услышав, что брат вернулся на свою «механику», Шурик ещё раз чертыхнулся, сказал раздражённо: – Испугался, значит, своего директора. Пропала, значит, рыбалка.

– Какая рыбалка, – усмехнулась жена. – Завтра улетаем.

– Как это завтра, – почти обомлел Мутовкин. – Я думал, ещё три дня погостим.

– Он думал. Ох, господи, билеты глянь.

– А на обратном пути не заедете? – грустно спросила тётя Шура.

– Обратно нам не по пути будет. К Ленкиным родителям заедем, потом в столицу. А к вам не по пути обратный маршрут складывается.

Тётя Шура опять запричитала насчёт того, чтобы Шурик возвращался на родину. Мутовкин привычно обещал вернуться, как только ещё деньжат в мошну насобирает.

– А зачем денег много? – грустно сказала тётя Шура. – За деньги другую жизню не купишь.

Утром, после завтрака, тётя Шура и Елена ушли укладывать чемоданы, одевать в дорогу сыновей. Мутовкин, оставшись один на кухне, неторопливо выскребал со сковороды остатки яичницы с салом и прихлёбывал из большой кружки чай. Со двора донеслись голоса «сопровождающих лиц» – крёстного и Шуркиного мужа. Дядя Степан напевал приблизительную мелодию той или иной

своей любимой песни, а шурин подбирал эту песню на прихваченном с собой баяне.

– Эй, встречай, с победой поздравляй, чарочку хмельную полнее наливай, – чуть-чуть не в лад распевал крёстный.

Ожидали Сашку с работы и обещанный транспорт до аэропорта.

Через окно кухни Мутовкин увидел входящего во двор брата. Сашкино лицо от усталости выглядело так, точно он вот-вот заплачет. «Ишь, деятель, – подумал Мутовкин, – со своими тракторами и о братухе забыл».

– Ну как там, нормалёк? – с чувством ответственности спросил он вошедшего Сашку. – Починили ту колымагу?

Сашка, часто моргая, в свою очередь спросил:

– Это ты, значит, специально уезжаешь? Из-за меня? Обиделся?

– Ничего я не обиделся. Билеты у нас на самолёт, оказывается, на сегодняшнее число… Я и сам не знал.

Пригладив чубчик, Сашка посмотрел на часы и подошёл к кухонному шкафчику. Достал графин из толстого зеленоватого стекла, какие обычно ставят на собраниях на стол президиума.

– Договорился насчёт автобуса. Минут через двадцать будет. Еле успел, – вздохнул Сашка, разливая из графина самогонку. Налил Шурику в его чайную кружку и себе – в стакан.

– Обиделся, значит, Шурик?

– Вот заладил. Не обиделся я ничего…

– На обратном пути заедете?

Мутовкин промолчал, глядя на плавующие в его кружке чаинки.

– Знаешь, Сашок, – потом со вздохом сказал он, – что-то у меня такое… какое-то шершавое чувство почувствовалось. Как в детстве, когда подумаешь, что должен обязательно когда-то помереть и никуда от этого не спрячешься, ни на чердаке, ни

на сеновале, и никто тебе в этом не поможет – и думаешь, для чего ж тогда жить… Если всё равно помирать. Вот и теперь сделалось так же гру-у-у-стно.

Он легонько коснулся своей кружкой стакана брата, выпил, забыв испугаться самогонной вони.

У ворот длинно просигналил автобус. В доме зашумели, задвигали стулья. Сашка заткнул графин пробкой, и поставил на согнутую в локте руку, придерживая за горлышко, будто карабин по команде «на караул».

За время пути в графине осталось на самом донышке. Мутовкину и сопровождающим его лицам из-за этого здорово доставалось от Елены. Особенно она раскричалась, когда выгрузились из автобуса на площади у аэровокзала.

С устатку захмелевший больше других, Сашка жалко улыбался, моргал воспалёнными от ночной сварки глазами и, держась за руку старшего брата, икал через равные промежутки времени. Елена в сердцах плюнула, схватила за руки ребятишек и быстрой походкой пошла в вокзал. За ней пошагал нагруженный чемоданами шурин. Следом – Мутовкин, страхующий Сашкино равновесие. Последним весело хромал крёстный: «Эй, встречай, с победой поздравляй…».

Уселись на мягких сиденьях в зале ожидания, и крёстный настойчиво предлагал «добить графин на посошок». Елена специально расположилась с детьми вдалеке от веселёньких мужчин, потом не вытерпев, подошла и ткнула мужа в бок.

– Деревня, смотрят на вас все. Шли б тогда уж на улицу со своим графином.

Мутовкин понимающе закивал и обратился к крёстному и шурину:

– Мужики, вся деревня на нас смотрит, – сказал он торжественно. – Давай графин на улицу вынесем…

Устроились на скамейке в скверике неподалёку. Сашке, по общему решению, больше не наливали. Купили ему стакан газировки и Сашка, борясь с икотой, смирно сидел на лавке, отхлёбывая газировку мелкими глотками. Иногда, не

к месту в общем разговоре, обращался к Мутовкину: « Шурик, ты не обиделся?».

– Я на минутку, – предупредил Мутовкин сородичей и рысцой побежал к аэровокзалу, вспоминая, где он видел дверь с табличкой, изображающей мужской ботинок.

У входа в вокзал его перехватила раскрасневшаяся от волнения жена.

– Идиотина, – прошипела она. – Где тебя черти носят?.. Уже регистрация заканчивается.

Сашка поставил стакан с газировкой на асфальт, поднял голову, прислушался.