– Чтоб ты подавился!..

– Ну и заткнись, если ты с прошлого года закормленный…

Радькин в конце очереди болезненно простонал. Пульсирующее колебание ажиотажно настроенной очереди давило его, плющило, засасывало в себя, точно медузоподобный

организм, переваривающий добычу. «Люди! Люди, – хотелось крикнуть Радькину. – Мы одинаково убоги и зависимы. Мы все – пленники квадратного мышления. Вдумайтесь как я – и вы поймёте, что не в сосисках суть… Это отвлекающий манёвр от взгляда в сущность…»

Поручень турникета у раздаточной стойки вдавился Радькину под ребро. Его замутило от смешанного запаха женских духов, табачного перегара, сырой штукатурки, подгорелого молока.

– Мне не надо сосисек, – замотав головой, сказал он распаренной поварихе с носом-картошкой. – Положите одного гарнира, что ли.

– На-а, бери, – рыкнула та и швырнула на стойку одну из трёх зажатых в пятерне тарелок с порциями сосисок и вермишели. – Буду я тут ради тебя одного суетиться. Всем, значит, давай сосиски – а он один, псих, нашёлся… Двигай дальше.

У Радькина сдавило в висках и весь белый свет, как в уменьшаемой диафрагме, сошёлся на потном лице поварихе с носом-картофелиной. Он не осознавал, что он хочет сделать, ему просто до смерти захотелось, чтобы глазки цвета какашки этой женщины сменили своё нагло- уверенное, презрительно-смелое выражение. Пусть эти глазки испугаются,, удивятся, заплачут. Что угодно – лишь бы изменились.

Держа в фокусе лицо поварихи, он медленно отвёл назад руку, собираясь как можно сильнее шандарахнуть кулаком по раздаточному прилавку, по расставленным на нём тарелкам с кислой капустой, селёдочными кусками, яичными половинками.

В очереди зашумели: «Давай-давай, проходи», на Радькина надавили и пропихнули его дальше в сторону кассы.

– Что у вас? – спросила девушка на кассе, глядя на пустой поднос Радькина.

Радькин посмотрел на неё, не понимая куда делся носик картофелиной, потом сказал сдавленным голосом:

– Три компота, – и двумя руками в пригоршню поставил на поднос три стакана.

6.

В ангаре отдела было пусто и пахло солёными огурцами. В укромном уголке за дверью мышкой притаилась нормировщица Анна Петровна и с аппетитом уминала картошку в мундире с домашними соленьями.

– Что, Арсюш, уже пообедал? – спросила она с набитым ртом.

Радькин ничего не ответил. С лицом безвыразительным, как оплывшая свечка, стоял у окна и смотрел на улицу.

– Ты чего такое говорил о вражеской организации? Это про кого, про Америку, что ли?– Пошутил или в самом деле такие страсти творятся?

– Ням-ням-ням, – повернув голову к Анне Петровне, серьёзно проговорил Радькин.

Замерев с поднесённым ко рту половинкой огурца, Анна Петровна обиженно захлопала глазами.

– Арсюша, ба-а… Уж от тебя такого воспитанного молодого человека я не ожидала такого хамства… Из-за премии расстроился, да? Я понимаю и сочувствую тебе. Но ты же сам виноват…

– Я виноват?.. Кто виноват?! – обернувшись, со злой гримасой на лице, рявкнул Радькин. Он сжал кулаки и забегал глазами по сторонам, словно отыскивая выход для бегства. – Давитесь тут сосисками. Все вы тут, как свиньи у корыта. Голову поднять не хотите от своего корыта… Вам объясняют, глаза открывают, что вокруг творится… А вы – смеётесь!.. Нет! Пусть!.. Я один убегу из квадратного мира! – Крик Радькина перешёл на визг и он затопал ногами, точно капризный карапуз. – Ну и задыхайтесь тут в квадратной душегубке! Чёрт с вами!..

У Анны Петровны выпал из рук солёный огурец, отвисла челюсть. Она хотела что-то сказать, но поперхнулась недожёванным куском, закашлялась до слёз.

Радькин подбежал к двери, дёрнул её на себя – дверь не поддавалась. Радькин, по-дикому ощерив зубы, отскочил назад и с разбегу вдарил ногой в дверную половинку – та распахнулась, и Радькин, взмахнув, как крыльями, фалдами пиджака, выскочил из кабинета.

Непонятно откуда взявшейся энергией, точно перегретым паром, сорвавшим аварийные клапаны, Радькина пронесло по коридору, по лестничным пролётам и вынесло аж на девятый, последний этаж этого здания. Дальше бежать было некуда – лишь щелястая дверь аварийного пожарного выхода скрипела под сквозняком. А злая энергия продолжала клокотать в клетках Радькинского организма.

Рывком Радькин распахнул присыпанную снегом дверь и ступил на покрашенную красной краской металлическую площадку. Затем, цепко перехватывая пальцами круглые прутья, полез наверх.

Облизанные зимним ветром ступеньки выскальзывали под подошвами и жгли ладони морозным железом. По спине Радькина ледяными муравьишками пробегал щекочущий страх – но Радькину хотелось дальше, туда – наверх, точно там – наверху, на самой крыше, сидит какой-то буддистский монах и тем, кто до него доберётся, даёт мудрый совет на любой вопрос.

С упрямым пыхтеньем Радькин переполз на животе через парапет ограждения плоской крыши и обессилено свалился на жёсткий, пропитанный сажей снег. Утирая рукавом струящийся по лицу пот, он почувствовал себя устало счастливым, как бывает счастлив человек, вложивший все силы в достижение своей цели. До чего же прост, оказывается, рецепт счастья: делай то, что тебе нравится, и добивайся того, чего тебе хочется.

Втыкая коленки в жёсткий наст, Радькин на карачках добрался до парапета над парадным фасадом. Сел на бетонный откос, свесив по-удалому, как мальчишка-голубятник, ноги наружу, в девятиэтажную пропасть.

Внизу, в сизых сумерках февральского вечера, меж выставленных в линию домов-коробков бегали с тоненьким перезвоном оранжевые трамваи-гусеницы, суетливыми кучками шныряли туда-сюда козявки-машины, ползала, пульсируя по сигналу светофора, слипшаяся в кучки людская биомасса.

Радькин сидел, скрестив на груди руки, и смотрел задумчиво куда-то на линию горизонта в размышляющей позе фигурки-уродца на портике Собора Парижской богоматери.

Пахнущий заводскими дымами ветер шевелил его волосы – и он тихонько выговаривал обрывки своих мыслей:

– Квадратность губит непокорство… Одинаковость – разнообразие. Взаимно уничтожающие силы. В этом корень смысла, алгоритм решения вопроса… Надо ломать одинаковые стороны… Ломать противоположностью…

Сумерки быстро густели, зажигались созвездия городских огней. Радькин мыслил. Его, до этого потные волосы встопорщились теперь ледяными колючками и в ознобе тела звенели, точно ёлочные игрушки. Губы приобрели синюшний цвет и тряслись, как кусочки желе на блюдце. Радькин чувствовал близость открытия, близость границы квадратного мира, из которого он вот-вот вырвется. Быть может, осталось совсем чуть-чуть, всего одна мысль, всего один шаг.

7.

– Вы слышали: Радькин наш с ума сошёл! – обращалась ко всем входящим в отдел Светочка в восторженном возбуждении. – Ну, вот так. Премию ему не дали… У него мозги и набекрень… Сошёл с ума и куда-то убежал. Уже полдня где-то бегает…

Подробности объясняла Анна Петровна, повторяя, наверное, в двадцатый раз произошедшую на её глазах картину умопомрачнения Радькина:

– … А он как зарычит. Зубы оскалил, вдарил в дверь головой – и убежал…

– А я это первым заметил, – добавлял Салов. – Ещё утром. Он мне что-то такое объяснял – ни одного слова не понял. Ну, думаю, замкнуло схему у кореша. Я сразу догадался…

За столом пропавшего Радькина сидел начальник отдела и растерянно листал настольный календарь. Он не пресекал общего возбуждения, мешавшего производительности труда. Иногда, когда удавалось вставить слово, высказывал, почему-то робким голосом, свои предположения:

– Ну, если коллектив так решил – значит, нужно признать свои ошибки. Покаяться, пообещать что-нибудь… Зачем же так сразу, с ума сходить… Странная какая-то форма протеста. Можно было и компромисс, в конце концов, найти… Эх, Радькин, Радькин…