– А он как закричит: «Дай сосиску!». Ну, думаю, сейчас он мне в горло вцепится…
– И ведь ничего ему не будет. Дураков не судят…
– Ещё когда он мне стал объяснять, что земной шар квадратной формы – я сразу всё понял. Просто промолчал. Зачем, думаю, я буду лезть в чужую душу…
Зазвенел звонок, извещающий о конце рабочего дня. Взбудораженный коллектив подчинился многолетнему рефлексу и с чувством уже душевного уютства потянулся к вешалке.
Быстро расхватали пальто и шубы, лишь чёрного драпа демисезонное пальто Радькина осталось одиноко висеть на обмахрившейся пуговичной петельке.
Людская масса вытекла пульсирующе, как в пищеварительном процессе, из стеклянных дверей офисной девятиэтажки. Никто даже не посмотрел вверх, на крышу. Не было у них такой привычки – задирать голову в небо. Погасли окна, ночной вахтёр закрыл на засов стеклянные двери.
Угрюмый «Француз»
– Не спорь со мной!.. Сам нюхал!
– Трезвый я был…
– Тебе говорят, не спорь! – Начальник цеха стукнул ладонью по лежащему на столе журналу распоряжений. – Совести у тебя, Королёв, ни грамма не осталось. Если бы не я, давно бы ты с работы вылетел и вообще бы уже… это самое. – Начальник, не найдя подходящего выражения, помахал в воздухе рукой, что можно было понять по-разному: или же Королёв взлетел бы к небесам, как птичка, либо понесло бы его, горемычного, неизвестно куда, как сорванный ветром осенний листок. – Сколько раз я тебя на смене пьяным лов… заставал? А-а?
– Один раз, – пробурчал Королев.
– Не один, а три раза, – раздражённо поморщился начальник цеха и залистал журнал распоряжений. – Могу точно сказать, какого числа.
– Один раз, – упорно возразил Королёв, отвернувшись от начальника к стене кабинета.
– Ты не отворачивайся, ты слушай. От тут записано: раз, два, три… Три раза! А наказал я тебя сколько раз? Один раз…
– Три раза, – буркнул Королёв в стену.
– Как это – три? – начальник цеха пролистал журнал в обратном направлении. – Вот. Отстранён от работы. Лишён премии. И это в одном приказе, значит, наказан один раз.
– А в карикатуру всунули? – с обидой уточнил Королёв.
– Ну-у, карикатура – это не наказание. Это так, воспитательная мера.
– Ага, «воспитательная»! У меня сыну семь лет. Он уже всё понимает. А если ему кто-нибудь расскажет, каким крокодилом с поллитрой в зубах меня в стенгазете изобразили? Воспитательная мера…
Королёв насупился и поправил на голове свой неизменный берет с хвостиком.
– Ага, о сыне вспомнил! Проняло, значит? – обрадовался начальник цеха, припоминая, что действительно месяца два назад была такая картинка в цеховой стенгазете: зелёный крокодил с рыжими, как у Королёва бровями, в беретике коричневого цвета, заглатывающий одну за другой бутылки, а под картинкой пояснительная надпись – «Есть в нашем цехе крокодил – он море водки проглотил». – О сыне, Королёв, раньше надо было думать. Порушил семью-то… Солидного возраста мужчина, не мальчишка какой-то шалопаистый, специальность у тебя умственная, работа ответственная… А ты?.. Эх, ты, Королёв Вася… Жена твоя бывшая на тебя жалуется, забросала директора жалобами. Мешаешь ей жить нормально, с квартиры сгоняешь, скандалишь постоянно и всякое тому подобное. Теперь вот на работе хулиганство настоящее сотворил. Директор меня вызвал и сказал, что пьяниц и дебоширов он у себя не потерпит. И я ему сказал, что полностью с ним согласен. Хватит с тобой нянчится. По-хорошему не понимаешь – найдём другие меры.
Королёв медленно поднялся со стула, выражая своей невысокой, согнутой вопросительным знаком фигурой и глубоко засунутыми в каманы руками полное безразличие к любым мерам. Посмотрел на потолок, спросил:
– Можно идти?
Начальник цеха немного задумался: что бы ещё сказать в напутствие, но ничего не придумал и коротко разрешил:
– Иди.
В котельном цехе электростанции Васю Королёва за его берет с задорно торчащим посерёдке хвостиком прозвали «французом». Это прозвище, как и веселёнький хвостик на берете, вовсе не вязалось с сердитым, угрюмым, сутулым обличьем Королева. Однако, вероятно, именно по этой причине оно показалось смешным и удачным, несколько лет не отлипает от Васи и тот, хотя и неохотно, но иногда откликается на него.
Свой беретик Королёв носил потому, что голова у него была абсолютно безволосая, гладкая, как яйцо, аж блестящая. В цехе шутили: мол, не прикрывать на людях такую лысину так же неприлично, как и прогуливаться по улице без штанов.
Королёва вообще часто и разнообразно подначивали, и он, на свою беду, переносил шутки чрезмерно болезненно. Сначала молчал, потом огрызался, затем начинал топать ногами, сжимать кулаки. Потом – замолкал, отворачивался от гыкающих физиономий и ещё больше сгибал свою сутулую спину. По причине полной Васиной беззлобности шутить над ним было очень удобно. Сразу видна реакция на шутку и не надо опасаться, что он когда-нибудь отомстит за обиду.
Работал Королёв машинистом котлоагрегата. Работа квалифицированная, сидячая, главное в ней – наблюдать за показаниями приборов и регулировать тумблерами на приборном щите параметры работы котлов. Особенных каких-нибудь геройских качеств здесь не требовалось. Основное усидчивость и внимание.
Обычно, приходя на смену, Королёв усаживался за стол перед своим пультом управления, поглядывал насуплено из-под бровей на стрелки приборов. Когда надо – вставал и переводил стрелки на нужное деление. За восемь часов смены он не уставал от одиночества, очень редко подходил к столам соседних машинистов, а если кто-нибудь из сменного персонала направлялся к нему, Королёв краем глаза наблюдал за подходившим, пытаясь определить: идут ли к нему по делу или так, похохмить и покоротать те самы рабочее время. Почувствовав, идут от безделья, а значит, с каким-нибудь коварством, Вася тут же вставал, шёл к пульту, принимался сосредоточенно всматриваться в приборы, хвататься озабоченно за тумблеры и кнопки, будто работа котла вошла в аварийный режим.
В коллективе к Королёву относились по-разному. Те, кто проработал с «французом» год-два – насмешливо и неуважительно. Кто знал его давно – покровительственно, со скрытой заботой, как к обиженному судьбой родственнику. Собираясь на отвальную по случаю отпуска или просто так, в складчину на природе после смены, Васю приглашали редко. Интереса в нём было мало: выпьет – и молчит. А потом уснёт прямо там, где сидел, и веди его домой, чтобы не замёрз или в милицию не забрали.
Те, кто знал Королёва давно, говорили, что раньше он таким не был. То есть лысым Вася был всегда, вернее, не всегда, а почти сразу после солдатской службы. А вот угрюмым его сделали исключительно семейные обстоятельства и Тонька – его бывшая жена.
По ночным спокойным сменам, тщательно разбираясь в хитросплетениях своих и чужих жизней, дежурный персонал цеха категорически решил, что довести человека до такого состояния, когда он, можно сказать, даже лицо своё потерял, семейные неприятности могут в том случае, если сам из себя этот человек никудышный, слабохарактерный. Бывают, конечно, в жизни такие моменты, от которых и за десять лет не оправишься, с ума сдвинешься или сердце разорвётся. Но чтобы из-за обычного развода спиваться?.. Была бы хоть баба путная… Плюнул бы – и уехал.
Когда Королёв официально подарил Тоньке свою фамилию, ему было немногим за тридцать, а ей – восемнадцать лет. Через три месяца после этого события Тонька отблагодарила супруга сыном. С годами семейной жизни разница в их возрасте не уменьшилась, а, наоборот, увеличивалась до противоположности. Как говорится, связал бог верёвочку с бечёвочкой.
Досталась Васе жена весёлая, бойкая, непоседливая, приятно посмотреть. Да и посмотреть было на что. Тонька об этом знала и старалась, чтобы на неё смотрели. Запирать себя в четырёх стенах она не собиралась. Вася подневольно таскался за ней по вечеринкам, по гостям, по всевозможным пикникам на природе, нагрузившись сменными ползунками, бутылочками с кипячёной водой, толкая перед собой детскую коляску. Тонька всей душой отдавалась веселью: голосила песни, хохотала до слёз, безбоязненно заигрывала с чужими мужиками, дурачилась, как котёнок на травке, щипая своего Королёва. Тот терпел, терпел – но потом ему это надоело. Он с сыном оставался дома, готовил, мыл, стирал – и ждал, когда весёлая круговерть надоест наконец-то и самой Тоньке. Тоньке, однако ж, нисколько не надоедало.
