Нет выше памятника старины.
***
… Минувшей ночью, в номере за пятидесятитысячелировую бумажку, снилась старая, разваливающаяся церковь. Я шла, вернее, лезла по сгнившим деревянным лестничным ступенькам вверх, следуя за двумя священнослужителями в черном. На мне было длинное цветастое платье (оно на мне, я переоделась), на плечах – красная русская шаль (она в Нью-Йорке).
При восхождении наверх – под самый купол – священники прошли, легко поднялись по деревянной лестнице. Я же, едва ступив, развалила ее, упала. Лежала на площадке между небом и землей, лишенная возможности спуститься вниз или идти дальше, вверх, за моими поводырями в черном…
– Дорогая моя Бурный Поток*(*перевод имени «Инна»), женщина- чайка, затем – сошиал секьюрити номер такой-то.
Зачем, с какими призрачными надеждами, эмигрируя тогда из России, мы разлетелись в разные стороны?
… Во время прощального чаепития, вдруг, за окном, рухнула под корень старая береза.
Стояла тихая весенняя погода.
***
ВТОРОЕ, ИЛИ ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО
Я в ночном ресторане,
где циничных, насмешливых глаз
Тысячекратный салют,
да посуды гортанные звуки.
Холодок по спине:
неужели со мною начнется сей Час?…
Помоги. Огради меня, Боже,
от зоо –
логической муки…
В алкогольном угаре на память зову
дом-музей христианской любви,
Треугольник лица, взор коричнево-серый,
Монотонный показ акварельных, бездарных рисунков,
темно-красное: «Спас на крови»…
Нательного крестика ржавая цепь –
как у всех староверов…
На крови не спасают. Ее привидению
лучше уйти,
Призываю Единого Бога дать язычнику
акры пустынь*.
Там песок, завывание ветра, сухая трава
шелестит.
Доброй смерти, безгрешные корни.
In the name of the Father**…и сына…
et Spiritus Santa… Аминь.
(Октябрь 1989, Турин)
––
* где нет ни времени, ни места для размышлений (автор)
**во имя Отца (англ.)
ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ
С тех пор как я помню себя,
Все лучшее было сегодня.
Разбудил воробьиной семьи разговор за окном.
Автомобили, скрипя, тормозили…
Откидной календарь подмигнул
исторически скромною датой…
Пришел очистительный, обворожительный снег.
Я побрел по нему тридцатилетним,
слегка сумасшедшим поэтом,
Бормоча все известные русские фразы:
«Достоевский… Раскольников… Пушкин…
Чехов… Цветаева… Зоя… Москва…»
Мое сердце бешено билось,
Дорогая, amore mia,
Я хотел тебя видеть рядом
… Я пишу из города Данте.
С тех пор как я помню себя,
Все лучшее было сегодня
(Ноябрь 1989, Флоренция)
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ОТ ФРАНЧЕСКО
… Баланс… Невозможное, странное слово,
Ранним утром рисуя
голубую завесу железного неба,
Замечаешь на всем:
как веснушки, пустоты,
рваные дыры…
Монотонность их глазу болезненней
чем ослепленье.
Тебе
обитающей в каменном чреве
Нью-Йорка,
Сумрак улиц, зловонье предстают синтетической шкурой,
Жуткой мантией, прячущей
скверные тайны;
Лоскуты облаков перекрестят: изыдите, тени.
Этот вакуум черного, белого и
Голубого
Гробовою доской над прекрасными
трупами
жизни.
Полицейские правы в своем избежании
депрессий:
Ночь на службе у них,
и надежна ее чернота постоянства.
(Декабрь 1989, Милан)
***
Ночь. Посреди холодного, пустого миланского аэропорта Малпенза, мешая своим присутствием спокойной работе уборщиков, сидит худая, косматая женщина с темносиним лицом в красный горошек и – пишет, пишет, пишет… Если бы не эта отдача писанию, ее можно было бы вполне принять за опустившуюся проститутку и выгнать вон… Подходит вооруженный (не знаниями) тип, просит предъявить документы. По предъявлению же просиял: «Русса? Русса!» И, салютнув, отходит.
В травелл-документе, правда, написано «украинка», но он-то отлично разбирается в международных связях…
***
«I love Zoya, she shines like a thousand lights in the darkest of worlds»
(Я люблю Зою, подобно тысяче светил, она освещает темнейший из миров)
Надпись, – точнее впись, оказавшаяся на стр.110 одного из уцелевших экземпляров «Черновика».
***
Протянут над улицей
лазерный луч,
он прям, но сутулится,
зелен и жгуч.
Деревья давно
растеряли листву,
зеленый подарок
тот луч к Рождеству.
Он там, над домами,
– над жизнью парит,
внизу огоньками
пестрит Оксфорд-стрит.
Стихиям всем отдан
и вечно один,
на что ему мода
и буйство витрин?
Он к людям стремится
с надкрышечных круч,
он рвется и злится,
зелен и колюч.
(Инна Баданова, «Луч». Лондон – 1988)
***
Малпенза, утро 17 января 1990 г.
Дорогая Инна Моисеевна.
Остаток ночи прошел в общении с людьми.
… Еще вчера вечером, спустившись откуда-то сверху, присел и затих в дальнем левом от меня углу вокзала юный хиппи из Калифорнии, Роберто.
… Вошла и спросила о чем-то – по-итальянски сначала – девушка Марни из Мичигана, со своей старой собакой, верной спутницей в путешествии, совершенном по Европе…
Всем нам трем (не считая собаки) предстояло лететь в (и через) Нью-Йорк разными рейсами.
***
РАССКАЗ МАРНИ
Зовут меня Марни,
Я камень, я остров,
Я девушка Марни,
Я каменный остров
Из штата Мичиган.
Отца я не знала:
О матери помню:
Однажды застряли
Две красные вишни
В зеленой пряди волос…
Я долго копила
Какие-то деньги:
Хотелось учиться.
Теперь мне за тридцать.
Послушайте, леди,
Вы, значит, художник?
(Могу я газету
Собаке подстелить?)
… Неверный бой-френд
Покидая, подкинул
Щенка в утешенье -
Все были довольны,
Включая Гориллу –
Разлучницу с котом.
… И вот мы с собакой
Смертельно устали
Гостить у Европы
(Бродить по Европе):
Подобно кроссвордам
Решать комплименты;
Просить снисхожденья
– У них, за свои же -
За потом и кровью
Добытые баксы…* (*доллары – сленг)
Казна опустела,
Кредитная карта.
Назад, к нашим швабрам,
Я тоже художник:
Я ас-сенизатор,
Русалка, и ведьма,
Я камень, я остров,
Я девушка Марни
Из штата Мичиган.
– А знаете, – сказал Роберто, – меня тут приняли за террориста. Полицейские. Я нечаянно заснул на втором этаже, на полу. Служащие разбежались, а полицейские окружили кольцом и наставили автоматы. Пока не проснулся, стояли и целились. И все потому, что у меня рюкзак в цветочек.
(Рюкзак у него, и вправду, был в цветочек).
– Рюкзак в цветочек… Это, наверное, униформа террористов…– предположила Марни.
– О, если бы все террористы носили униформы, – вырвалось у меня.
… Закончили свою работу и подсели к нам до первого утреннего автобуса в город два уборщика: один – итальянец, другой – араб. Итальянец мечтал вслух жениться на какой-нибудь русской – они красивые – девушке и обзавестись пятнадцатью (а лучше шестнадцатью) детишками. Молчаливый араб угощал всех, деля на дольки, вкусными апельсинами. Нас было пятеро, не считая собаки, а апельсина – два.
Хорошо с обыкновенными людьми.
Проводив их, мы с Марни устроились поспать: я на стульях; она, не забыв почистить зубы перед сном, на полу, рядом с собакой. Свою единственную подушку она уступила мне.
… Появились и скоро улетели первым рейсом мальчишки-студенты, рассказав на прощанье историю о том, как они проучили неких спесивых французов за «американцев-дураков».
… Улетела и нежная красивая девочка Ребекка, прижимая к груди мой набросок. «Это я? Это точно я, а не мальчик?» – переспрашивала она, не найдя на рисунке своего хвостика. А родители тянули и дергали ее за руку…
