– суть вещи совместные.
***
7 января 1990 г. Милан, отель «Сантомасо».
Была в Соборе – черный парень из Сенегала показал дорогу за тысячу лир. Этот торговец блестящими безделушками оказался единственным на Piazza Della Republika, говорящим по-английски.
… На нотах, приготовленных для оркестра, написала:
«Святая Мария, сохрани жизнь и свободу Ивану Демьянюку и всем невинно осужденным на смерть».
Это мое партизанское, заветное пожелание. Nunc et in hora mortis nostrae* (*Ныне и в час смерти нашей – лат.)
Amen.
Аминь.
Но, кажется, освободился коммунальный телефон.
Утро 8 января 1990 г.
Улицы Милана, – особенно те, что близко от железнодорожного вокзала – кишат сексуальными маньяками.
Чтобы жизнь ваша была в опасности – не нужно ни декольте, ни белокурости, достаточно просто быть женщиной и идти по улице.
***
ПОДРУГЕ, УМЕРШЕЙ В ИЗГНАНИИ
Дорогая моя Инна Моисеевна,
Инна.
Я пишу письмо в Милане, но отправить его (тебе) в Лондон смогу лишь из Нью-Йорка.
Да так будет и короче к получателю, учитывая трудовой энтузиазм итальянской почтовой службы.
Через полтора часа подойдет автобус, который заберет меня, в числе других пассажиров, в аэропорт. Там буду сидеть всю ночь и продолжать писать т-тебе.
Все дело в том, что я ужасно, бесконечно и безнадежно провинциальная женщина, поэтому благоговею перед интеллигентными людьми, перед образованностью, перед эрудицией.
И поэтому же мне так трудно было до сих пор перейти с тобою на «ты».
Вот, решилась. Но ты меня прости. В наших русских деревнях иногда даже мам зовут на «вы». А я тебя чувствую очень родной, но только городской.
Давно о тебе ничего не слышно. А без контакта с тобой сейчас не выжить.
Ужасно холодит зад. Сижу на цементной (о, пардон! – На мраморной!) ступеньке, и толстый слой глупой итальянской прессы за тысячу лир не спасает от простуды… Могла бы истратить оставшиеся деньги на отель – не хочу, там противно.
Буду лучше писать тебе, и таким образом согреваться.
Итак, в Милан меня пригласил один молодой человек, с которым до этого мы виделись пять раз в Нью-Йорке. Его мать (если она действительно ему мать) – владелица галереи в Турине, ее зовут Isabelle Le Compt. Она привозила в Нью-Йорк, а именно в помещение Art-57, выставку, на которой дежурил Франческо, которого я встретила, когда пришла (вошла) в галерею со своими слайдами, и который меня потом пригласил в Милан.
Наши короткие встречи и беседы – а их было пять – значили для меня так много в бессловесной нью-йоркской жизни…
Встреча первая.
… Я показала ему слайды.
Он предложил мне их оставить, чтобы на них взглянула его мать, она же владелица галереи; назначил день следующего визита.
Встреча вторая.
… Я пришла за своими слайдами, и чтобы услышать мнение матери.
Франческо сидел, в одиночестве, писал, – как я угадала, стихи…
Заговорили о Цветаевой; потом – о Гамлете… На его предложение выпить водки (бутылка в сейфе) я отказалась – стояла жара.
Пригласила их с матерью к себе на окрошку. Слайды оставила.
Третья встреча.
… Он пришел, один – я не сочла удобным спросить, почему один… Гуляли по парку. Сидели на зеленой скамейке. Говорили о Гамлете. Где-то выпили кофе.
Встреча четвертая.
… Он позвонил и пригласил нас с моей дочкой к себе в Лонг-Айленд* (*нью- йоркский пригород особняков). Не преодолев тупого упрямства ее (дочки) переходного возраста, я отправилась в путь одна…
Он ждал в конце платформы. Целуясь при встрече, крепко стукнулись светозащитными очками…
Во дворе большого дома то ли трудились, то ли хозяйничали какие-то люди, представленные мне как рабочие. Впрочем, они скоро исчезли, бесшумно уехали на своем грузовичке…
В доме не было ни одной картины, и вообще – все в нем, кроме холодильника, было пустым…
… Я плавала в бассейне – вода оказалась холодной и чистой.
Спустившись к берегу океана, собирала белые камушки.
Франческо все это время лежал на траве, лицом к небу.
(Пробегая мимо него со своими камушками, невольно отметила чуть странное выражение его лица: он будто боролся с неведомым мне искушением… Впрочем, богатство всегда придает людям – хотя бы чуть, немного – странности…)
Потом мы, вместе усевшись на траве, читали его – несколько сумбурные – стихи, пили плохой кофе… Говорили о Гамлете.
Пятая встреча – прощание.
… Он позвонил и спросил, и вопрос прозвучал некстати: не мог ли бы он поселиться у нас, со мной, с нами.
Удивившись, смутившись, испугавшись разоблачения истинной своей бедности и устыдившись оной, ответила: это неудобно.
Почувствовала себя в чем-то виноватой: обещала немного подумать…
Под вечер он позвонил снова, сказал: улетает. Времени на путь к JFK* (*аэропорт в Нью-Йорке) – увидеть, проводить (оставить?) – было в обрез; денег – тоже.
* **
Между встречами. Матрешки.
Однажды Франческо рассказал мне по телефону, как он побывал в Москве.
Ему было пять лет. Он тогда все время проживал в лонг-айлендском доме, принадлежавшем ему с самого рождения, – в том, что на B.View. При нем постоянно был его гувернер, аккуратный англичанин Брюс. Изредка на глаза попадалась коренастая испанка со шваброй: проходила мимо в дом; исчезала, закончив уборку. Кто-то (как он думал) незримо и неслышно наводил чистоту и порядок, наполнял холодильник продуктами, бассейн – водой…Так было все детство. Из прогулочного двора можно было спуститься к океану – берег тоже безусловно принадлежал нашему герою. Соседний, вечно пустой, дом молча взирал на мальчика безлюдными окнами. Лишь однажды в окне упомянутого дома показалось лицо девушки. Лицо рассеянно обозревало зеленое пространство с заключенным в нем мальчиком Франческо, время от времени отхлебывая из подносимой ко рту чашки какой-то напиток, – чай или, скорей всего, кофе… Кофе кончился, девушка повернулась и ушла навсегда то ли вглубь дома, то ли вообще из живой природы особняков. Долгие годы вслед за этим событием воображение рисовало привидений, духов, инопланетян, слетавших спецрейсом в Лонг-Айленд.
Его старший брат проживал в таком же, но только другом особняке,
на С.Road, со своим гувернером. Братья не любили друг друга.
Мать с мужем жили в Париже, отец с подругой – в Риме.
… Когда Франческо исполнилось пять лет, к нему приехал отец и забрал его на время к себе в Рим, а затем в Москву, где у него, скромного итальянского миллионера, намечался выгодный контракт, а хорошеньий маленький мальчик Франческо своим присутствием мог помочь, – вернее, поспособствовать успеху мероприятия.
Улицы Москвы шестидесятых запомнились чистыми, светлыми, оживленными. На деловых и взрослых встречах Романо-Младшему больше всего хотелось пить, писать, спать, спрашивать, трогать… Однажды, улучив свободную минуту, отец привел его в магазин «Березка», где было много красивых вещей. Но более всего мальчика поразили своей красотой куклы под названием «Матрешки». Отец наотрез отказался купить «эти дорогие и бесполезные безделушки»; он нервничал, боялся куда-то «не успеть». Захваченный созерцанием «Матрешек», малыш сам не заметил, как потерял из виду отца. Вышел на улицу – вероятно, улицу Горького. Пошел вправо… Пошел влево… Заревел. Его тотчас окружили люди, о чем-то спрашивали по-русски, – он не понимал и плакал все громче и громче. Пришел полицейский* (*конечно, милиционер), тоже говорящий на непонятном русском… Вечером в полицейский участок приехал отец, вызванный по телефону из отеля. Франческо в это время уже уплетал мороженое и беседовал по-английски с рыжым парнем, который пришел в полицию специально для контакта с «юным другом» Франческо. Несколько дней спустя оба Романо вернулись из Москвы: старший – в Рим, младший – на много-много лет в Лонг-Айленд, где он закончил университет, а потом путешествовал по Африке и Европе, писал стихи, скучал.
