* * *

Я говорю себе: пора взрослеть, —

когда один сижу в кафешке,

из окон виден только лишь на треть.

Пью пиво и грызу орешки.

Смотрю порою на большой экран,

где с Арсеналом бьется Челси.

Ведь у мужчины между ног стоп-кран.

А сами ноги – это рельсы.

По ним бегут на гору поезда.

Везут людей, а также грузы.

Пускай горит над городом звезда.

Ей радуются белорусы.

Они за Гомель произносят тост

над головами и под небом.

Я оставляю в инстаграме пост.

Дышу горячим очень хлебом.

Хочу курнуть совсем чуть-чуть травы.

А в остальное время суток

я чувствую, как мозг из головы

стекает медленно в желудок.

* * *

Вернись ко мне в Саратов,

откуда снизошла

ты в ад навеки дантов.

К тебе ведет Игла.

В кино запретном этом

снимается кино.

Я был рожден поэтом.

Теперь глушу вино.

Закусываю сыром.

Мне очень хорошо

с друзьями по квартирам

ходить и пить еще.

Звонить тебе счастливо

под действием любви,

березы, бука, ивы.

Конечно, селяви.

Ведь мы уже не дети,

что скажут мне в ответ:

всем людям на планете

сейчас семнадцать лет.

* * *

Футбол по правилам гандбола

с утра до вечера идет.

Любая пьеса – это соло.

Выходит на поверхность крот.

Вытаскивает полморковки,

ее грызет перед людьми.

Устал Пике стоять на бровке.

Он произносит черт возьми.

Ему охота защищаться

от Пиросмани и Дали.

Несут корейцы и китайцы

моря и реки всей земли.

А океаны мимо цели

бушуют, стонут и текут.

Играет Бродский на свирели

и подтверждает свой статут.

Ну а позднее ест картошку,

пока проносится меж крыш:

старик – собака, взрослый – кошка,

ну а ребенок – это мышь.

* * *

Заболел и расквитался Томми

со своею молодостью так,

что остался одиноким в доме.

Не побил на ринге он пустяк.

Не сломались Мерсер или Льюис.

Проиграл им Томми напролом,

и болезни все к нему вернулись.

Он водил девчонок в водоем.

В ресторан, в постель, в кафе и в космос.

Целовал им киски и лицо.

Оставлял на их вагинах роспись.

Томми – это валенки, крыльцо.

Дед Егор, махорка и Некрасов.

В остальном – прекрасный самый бокс

из Камазов, Зилов, Татр и Кразов.

Вечерами – посиделки, кокс.

Сто друзей, подруг и рестораны

то в начале, то в конце себя.

Томми пил или курил кальяны,

жизнь свою к закату торопя.

Уводя ее прямолинейно

в города с названиями ВИЧ,

Пиццерия, Почта и Кофейня.

В их чертах бросал и делал спич.

Выгонял пастись в желудок виски.

Ну а в прочем – бился до конца

с мириадом шлюх и проституток.

Не носил ни фиксы, ни кольца.

Не искал себе защиты в боге.

Выходил в открытое пике.

Голова, плюс руки и плюс ноги —

это в сумме пальцы на руке.

* * *

Смотри – как ярко светят звезды!

Как будто суку кобели

зализывают жадно, слезно.

Моей открытости внемли.

И протяни навстречу руку.

Ее к груди своей прижму,

чтоб были мы вдвоем друг с другом.

Ты моему дана уму.

Ты моему открыта сердцу.

Позволь тебя поцеловать

и теплотой твоей согреться.

Упасть с тобою на кровать.

Раскрыть тебе свои объятья,

обнять, как остров океан,

лишив доверчивого платья.

Армения, я твой – Тигран.

Твои зрачки я обнимаю

белками сильно и тепло.

Любовь – глухая и немая.

Пускай исчезнет в мире зло.

Пускай телами станут души,

раз голова есть шар земной

с идущей на лице – на суше —

Второю мировой войной.

* * *

В священники ушел однажды Форман.

Там пробыл круглосуточно и в норме

довольно долго или хорошо.

Но срок вернуться в битву подошел,

и он ворвался в мир самоубийства:

валил врагов стремительно и быстро,

орудовал, как гирей, кулаком.

Что руки – доширак и анаком,

он говорил судье и репортерам.

Был самым сильным, пламенным мотором —

рыдал его направленный удар.

Противнику летел в лицо пожар,

ломал пространство, время или челюсть.

И Форман демонстрировал всем целость

своей любви к восточным головам.

Он бил Мали, Вьетнам и Суринам,

вколачивая хуки, апперкоты

в машины, магазины, самолеты

и детские попытки показать

раздетыми своих отца и мать,

чтоб небо развалилось на куски:

рублевки, двухрублевки, пятаки, —

точнее на полученные деньги.

И Форман встал тогда на четвереньки

и поединок с псом своим провел.

Потом сразились с ним диван и стол,

похожие на Тайсона и Боу.

Огромное катилось с неба шоу,

и голосом ничьим вещал бумбокс:

когда на ринге пусто – это бокс.

* * *

Израиль покрывает тонировкой

свои и палестинские очки.

В квартире небольшая обстановка.

Тетради, сигареты и значки.

Допитое до дна живое пиво

и холодильник за диваном Орск.

По улице иду неторопливо.

Смотрю направо – там стоит киоск.

Смотрю налево – там бежит дорога,

ведущая к базару своему.

Мне хочется вина испить из рога.

Покаяться всему и ничему.

Купить арбуза, сока и сгущенки,

но я беру печеночный паштет.

Вхожу затем в пространство кинопленки.

Внутри нее сажусь в кабриолет.

Веду его уверенно как профи

и уезжаю в виртуальный край.

А что есть разум? Парагвайский кофе.

А что есть чувства? Уругвайский чай.

* * *

Америка – антоним США.

Внутри нее мешаются китайцы

с одной национальностью – душа.

По Бостону бегут лисицы, зайцы.

Бизоны, крокодилы и табу

на перевозку тола и тротила.

В кафе Аляски все берут борьбу