Они – инквизиция средних времен.

Послание женщине попросту дыба.

Мужчина идет по земле в унисон

звучащему над человеком спасибо.

Его произносит родная страна

для данного отпрыска и индивида.

Поэзия всем и любому нужна.

Искусство – бессилие, злость и обида.

Наука – Чайковский, Бетховен и Бах.

Поэт и ученый – ненужный и лишний.

Базар – это кладбище: в разных гробах

в могилы желудков попасть жаждут вишни.

* * *

Меня позвал давно Воронеж.

И я сорвался и поехал.

О Виктор, ты дорогу помнишь?

Летел автобус ночью – эхо.

Мы слушали попсу былую,

из девяностых или дальше.

Шептали только аллилуйя.

Прочли стихи почти без фальши.

Поездили вдвоем по граду

и покурили сигареты.

Медаль вручили мне в награду.

И я не забываю это.

Живу, пишу, хожу с друзьями

на разные все время встречи.

Мой друг, обеими руками

я обнимаю твои плечи.

Внутри Восточного экспресса

беру нам чай и хачапури.

Тебя ведут в работе рельсы.

А ты позируешь в натуре.

Тебя рисуют очень долго.

А я иду туда по пыли,

где я поймаю рыбу в Волге,

но не в реке – в автомобиле.

* * *

Цветут и пахнут патиссоны.

Их собирает дед Егор

и отправляет в небо тонны

равнин, ручьев, озер и гор.

Он занавешивает дыни

и жарит лук на гранд—костре.

К нему спускаются богини.

Целуют деда на заре.

А тот опрыскивает ядом

картофель, лук и огурцы.

Ругается премного матом.

Трубит успех во все концы.

Тем самым делает округу

ареной битвы и борьбы.

Егор кладет за спину руку.

Побаивается толпы.

Бывает пьяным на заводе

и понимает лишь одно:

Христос живет на огороде

как пугало давным-давно.

* * *

Немного остыли сегодня друг к другу?

Я сквозь километры целую тебя.

Держу твою скромную белую руку,

тебя на заочную связь торопя.

А ты улыбаешься нежно и чутко,

жена перед богом навеки моя.

Как пес ожидает хозяина в будке,

тебя призываю всей сущностью я.

Хочу посидеть с тобой вместе на лавке

и семечки около часа погрызть.

Душа твоя просит и требует правки.

Пускай распадется на части корысть.

И эти куски побегут по дороге,

в пути превращаясь в добро и тепло.

Слова "о закрой свои бледные ноги"

мне в школе однажды учить повезло.

Учитель вбивал нам в умы эту строчку.

Я думаю ныне легко о тебе.

Приди ко мне ночью в закрытой сорочке.

Давай припадем мы губою к губе.

Поборемся вместе с земной круговертью.

Напишем совместно поэму и стих.

Любовь – это брак между жизнью и смертью,

в котором ребенок рождается их.

* * *

Манчестер Сити ныне в моде.

С врагами бьется Гюндоган

всегда и при любой погоде.

Ведет команду капитан.

Удар наносит щечкой, пыром.

Идет сражение вовсю.

Болеют люди по квартирам.

Они за четкую стезю.

За пас, пенальти и обводку.

Борьбу на каждом пятаке.

На стадионе глушат водку

фанаты или вдалеке.

А клуб любимый чемпионом

готовится в Европе стать.

Блеснуть звездой и небосклоном.

Внести в ворота мяч опять.

Подкинуть истину такую,

чтоб я кричал во тьму веков:

Манчестер Сити атакует

одиннадцатью игроков!

* * *

Заимев в Костроме капусты,

Цой в пивбар в шесть утра зашел.

Человеку в нем было пусто.

Цой присел за такой же стол.

Он купил костромского пива

и фисташек немного взял.

Усмехнулся легко и криво.

Вспомнил Воланда, свиту, бал.

Там ему довелось кружиться

с Маргаритой в глухой ночи.

Бородатые плыли лица,

и точили ножи хачи.

Их вокруг становилось больше.

Их базар шел пешком о том,

что Литва, голова и Польша —

это окунь, карась и сом.

Речь текла хорошо и сильно,

унося своих рыб – слова.

Цой включил на мобильном фильмы.

В них росла высоко трава.

А под ней кусты и деревья

не могли разглядеть себя.

Окружали их все деревни,

мясо коз и овец рубя.

Разделяя на части туши —

песни Город и Перемен.

Цой свои успокоил души.

Взял одну ненадолго в плен.

У других потребовал выкуп.

Получил ничего от душ

и захваченную на пику

насадил словно царь и муж.

И спалил ее тело в сердце —

Крематории и Кино.

Захотел до конца раздеться,

потому посмотрел в окно.

В нем увидел поля без хлеба:

лопухи или ковыли.

Виктор Цой – остановка в небе

самолета, чтоб все сошли.

* * *

Рембо купил стихи Верлена

однажды утром в Шарлевиле.

– Стихи Верлена есть полено, —

и человека на могиле

Гюго он вырезал ножовкой

и оживил словами древо.

Спустил штаны, надел толстовку.

Поставил песнь Адам и Ева

в своем мобильном телефоне.

Курнул с Верленом деревянным

сигары Ситизен и Сони.

Побыл с поэтом очень пьяным,

дешевым, вымученным, сирым.

– Во мне искусство будет долго, —

на хлеб накинул дольку сыра.

Сходил в кино на "Друг мой, Колька!..",

где он с Верленом целовался

и обнадеживал поэта

словами мы станцуем сальсу.

Смотрели ночью на комету

и выдыхали воздух бренно.

А чуть позднее на пределе

и на софе одновременно

друг друга сзади поимели.

* * *

Настали вдруг самоубийцы.

Переступили за порог

и показали свои лица.

Пришел ко мне с утра Ван Гог.

Нарисовал меня в блокноте,

и стало очень хорошо.

Ван Гог теперь всегда в полете.

И признан гением еще.

Ему партеры рукоплещут,

когда кино его идет.

Ван Гог свои пакует вещи.

Вставляет трубку себе в рот.

А та дымит и задается

вопросами о бытии.

На ложку меда – бочка дегтя.

Я отдыхаю на НИИ.

От пива горького балдею

и говорю себе о том,

что вешаются не за шею,

а за прохладу, день и дом.