Фауст слушал и с удивлением замечал, как Мефистофель переходил с саркастического тона, которым начал знакомство, на архаичное распевное повествование, иногда напоминающее белый стих. Казалось, еще немного и он сорвется на песню или театральную декламацию. В его речи одинаково уместно сочеталась современная стилистика Интернет-блогов и помпезные архаизмы. Мефистофель продолжал свой рассказ:
– Я, знаешь, не бессмертнее тебя. Я просто могу ощущать память о себе, и, ею питаясь, поддерживать свое существование.
– Возможно ли, и мне так продлить свою жизнь? – внезапно спросил Фауст.
– Смотря, что ты подразумеваешь, под подобным существованием?
– Я думаю, что все же бытие. Хоть какое-то. Сознание или ощущение… чего-то, – Фауст не смог найти подходящее определение.
– Не думаю. Ты шибко не расстраивайся, но тебя явно будут вспоминать пореже моего. А на таком топливе далеко не уедешь.
– Но у тебя есть сознание?
– Алло, Фауст, я – дух. Конечно, есть.
– То есть, «я мыслю, значит, существую» работает? – воодушевленно спросил Фауст. Он был полон надежд, что приближается к разгадке о жизни и смерти, хотя та по-прежнему ускользала.
– Да как бы тебе проще объяснить…
– Не скупись на подробности. Я тебе не напуганный прихожанин, чтобы меня щадить.
– И то верно, – согласился Мефистофель. – Вот смотри, оставил ты память о себе в виде культурного наследия, которое осмысляют потомки. Это поддерживает ту мысль, что ты когда-то породил. Так гены в твоих детях продлевают твою генетическую память. Так труды твои продлевают твое существование в мире идей.
– Я это все знал и без тебя, – разочарованно сообщил Фауст.
– А что ты ожидал услышать, док? Что вот тебе бессмертная душа, которая будет непонятно где болтаться? Без тела, без возможности творить? Тогда зачем ты такой бессмертный нужен? Если ты в мир ничего не принесешь, никак его не дополнишь?
– Я, что же, создан, только чтобы заполнять собою мир?
Фауст услышал, как собеседник победно хлопнул в ладоши.
– Слепой прозрел!
– То есть ты мне тут с прелюдией про цивилизацию зла на самом деле втирал про сингулярность?
– Вообще, я решил, что для тебя это очевидно. Но ты, видимо, слишком отчаялся, чтобы мыслить критически.
– Я умираю! – крикнул Фауст. – Хочешь, поговорим о моем отчаянии?!
– Я здесь как раз за этим, друг, – спокойно отозвался Мефистофель.
– В таком случае, из всех духов мое сознание могло выбрать и прислать кого-нибудь получше!
– А Вселенная тебе не Санта-Клаус, чтобы потакать капризам.
– Тогда зачем ты мне нужен?
– Слушай, я тебя об этом уже раза четыре спросил, – потом он выдержал уместную паузу, словно бы отмеренную на старинных весах, и задал важный вопрос. – Мне уйти?
В Фаусте боролись страх одиночества и гордость, смирение с неизбежным и желание ухватиться за любую возможность. Как всегда, победил Маг.
– Останься.
Одно слово стоило Фаусту огромных усилий. Для начала, он вынужденно смирился с фактом, что Мефистофель существует, так или иначе. Затем Фауст признал свою беспомощность. Хуже всего было, что последняя множилась на его абсолютное бессилие, а это было уже унизительно.
– Останься. Если тебе нужно приглашение, то вот оно, – прискорбно констатировал Фауст.
– Меня бы оскорбили твои интонации, но я не буду размениваться по пустякам, – с долей недовольства отозвался Мефистофель. – Что ты хочешь?
– Для начала увидеть твою презентацию, – деловито сообщи Фауст. – Давай, расскажи мне о нескольких твоих самых выдающихся клиентах, которые ни разу не пожалели, что связались с тобой.
– О, это мое любимое! Слишком просто и сложно одновременно. Даже не знаю, кого выбрать, – довольно воскликнул Мефистофель. – Обойдемся без всякого устаревшего материала. Выбирай период.
– Первая мировая, – начал Фауст. – Вторая мировая. Семидесятые. И ближайшие пять лет. Немцы. Меня интересуют соотечественники.
– У тебя хороший вкус – я тоже ценю классику с щепоткой модных трендов. Что ж… Первая мировая война – это воистину рассвет побитых, измученных душ, согласных на все. Никогда больше я не встречал столько разочарованных и отчаявшихся людей. И еще женщин, желающих занять мужские места. Они всегда были алчны, но тогда эта прожорливость достигла пика. Социалистические революции и поля сражений, устланные красными цветами. И на фоне всего этого черные фигуры солдат на горизонте. Начало XX века – братская могила для душ всего «потерянного поколения»: будущих писателей, художников, философов, правителей и полководцев. Цвет каждой нации увял на полях Фландрии и при Сомме. Половина европейцев похоронила себя заживо, телом ли, духом. Последние были хуже всего.
Мефистофель умолк, словно лектор перед студентами, ожидающий от них предположений и комментариев. Фауст ввязался в эту игру:
– Не томи. Кто там? Юнгер? Ремарк? Боже, нет. Гитлер что ли?
– Что ты знаешь о Генри Тенди?
– Понятно, Гитлер, – разочарованно констатировал Фауст. Для него фюрер Третьего Рейха был германским призраком, национальным полтергейстом, гремящим своими идеями и поступками, как цепями в ночи. Как всякое приведение, он навевал тоску о том, что свершилось, и о том, что не сбылось.
– После пятой битвы при Ипре двадцатисемилетний британский солдат по имени Генри Тенди был приставлен ко многим почетным наградам, среди которых был Крест Виктории. За четыре года до того, храбрый юноша, раненный после битвы, лег на землю в нейтральной полосе, чтобы перевязать раны. И он заприметил немецкого солдата, который выскочил из своего окопа и понесся прочь. Генри взял его на прицел. И когда заметил, что немец ранен, опустил оружие. Он был слишком благороден душой, чтобы стрелять в раненного парня. Конечно, он до конца жизни не был уверен, что держал тогда «на мушке» Адольфа Гитлера, но сокрушался, что не выстрелил. Вот это сослагательное наклонение, отравляющее жизнь каждого солдата, просто вишенка на торте из всех психологических травм. Но я расскажу, какой Дьявол понес Гитлера из траншеи прямо в сторону британцев. Блиндажи – лучшие на свете места, где мне приходилось торговаться. Это практически распродажа душ за бесценок. Просят самые примитивные вещи: еду, выпивку, исцеление, артиллерийскую поддержку… Даже во время чумы не припомню таких скидок. Так вот, арийский языческий дух двадцатидевятилетнего Адольфа оказался слабее, чем он себе представлял. После тяжелого ранения в довольно плачевной ситуации (они отступали) он начал выть, что поверит, во что угодно, сделает, что потребуется, только бы его спасли. Ты, надеюсь, помнишь, что я существую в линейном времени и не умею предсказывать будущее? Но его потенциал грандиозного истерика (это, к слову, мой ему диагноз) я приметил издалека. Среди прочих молитв и проклятий я слышал его отчетливо. Это был призыв. Он кричал: «Кто угодно! Кто угодно!». Я пришел к нему заботливым товарищем с бинтами и ледяным ромом во фляге. Успокаивал и баюкал, пока он не перестал орать. А потом мы начали торговаться. Недолго. Просто. Расчетливо. Он четко сказал, чего бы хотел. И в этом списке не было ничего, о чем обычно просили солдаты. Но едва он согласился, и мы, что называется, заключили контракт, как Адольф стал сомневаться. Он начал задавать обыденные вопросы про Бога, потом попытался представить меня в виде германского языческого великана… Знаешь, это не было аффектом, он действительно впечатлил меня своим сокрытым безумием, что я не удержался и показал ему себя. Ни рогов, ни пылающих глаз, ни легионов за спиной, если не считать потрепанный Баварский резервный пехотный полк №16, – только тот, каким меня создали. Ариец с еврейскими чертами. Мы смотрели друг на друга, как в зеркало. Но я во многих видел свое отражение, ибо в иных поверхностях, кроме человеческих лиц, я не отражаюсь. И тогда он закричал, загребая мокрую землю, вскарабкался наверх и побежал прочь от позиций. Я смотрел ему в спину и сквозь нее видел дуло винтовки Генри Тенди. И я внушил ему: «Сэр, это недостойно. Солдат ранен». Двух фраз было достаточно для его кристальной совести. Я не знал, кем станет Адольф Гитлер, но был уверен, что он станет кем-то большим. Художником, писателем, философом, – для меня это было неважно. Я смотрел на него и видел гения с чертами лица Мефистофеля. Этого было достаточно, чтобы пообещать ему бессмертную славу в самой великой войне.
