Внезапно в наушниках раздались помехи, вырвавшие Фауст из его снов и воспоминаний. Сквозь шум послышались обрывки слов. Приятный мужской голос. Фауст сумел его расслышать через минуту попыток выйти на связь. Бархатный тембр, звучащий нараспев, как мяуканье кота. «Мефистофель Фаусту! Мефистофель Фаусту! Прием, доктор Фауст, прием».
Глава II. «Мефистофель Фаусту».
Смех Мефистофеля, гордость Каина, сила Прометея, мудрость Люцифера, свобода сверхчеловека – вот различные в веках и народах «великолепные костюмы», маски этого вечного подражателя, приживальщика, обезьяны Бога. Гоголь, первый, увидел чёрта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью, пошлостью;
– Дмитрий Мережковский, «Гоголь. Творчество, жизнь и религия».
Фауст знал, что не ослышался. Однако голос пропал. Динамики молчали, сколько бы Фауст не вызывал. И теперь его охватила новая волна страха, природу которой Фауст не мог определить. Нечто межевое, граничащее с панической атакой и сонным ступором. Фауст был закован в свой страх, словно в сжимающийся лифт. Ему показалось, что скафандр повредился и теперь раздувается, рискуя в скором времени раздавить Фауста, сломать ему кости и задушить. Фауст же принялся бороться с ним, как сопротивлялся своим первым параличам. Вместо тишины он слышал далекие звуки классического рока, настолько глухие, словно динамики находились глубоко под водой. Фауст решил, что его контузило при выбросе в открытый космос. А сразу после решил, что музыке просто неоткуда звучать, если только мимо не проплывает Tesla Roadster Илона Маска, привнося в последние часы его, Фауста, жизни приятные моменты, состоящие из воспоминаний о молодости и песен Дэвида Боуи. Но электромобиль, конечно, не мог оказаться рядом. И словно смирившись с этим фактом, пластинка сменилась на увертюру к «Орфею в Аду» Жака Оффенбаха. Будто мало того, что Фауст был скован скафандром физически, так теперь еще и подавлен морально. Он вспомнил поход на омерзительную оперетту с тетей и дядей. Фаусту было десять, и он не был готов к тем экспериментам в современном театре, какие позволил себе режиссер-постановщик «Орфея». Они покинули зал, не дождавшись антракта, и с той поры у Фауста с музыкальной комедией как-то не задалось. Знакомая приглушенная музыка убивала его не меньше, чем растущее давление внутри скафандра. Каждая минута его жизни имела ценность, и он был готов сражаться за нее. «Я на все готов, чтобы выжить». И паника отступила, скафандр вновь показался комфортным, а движения стали свободными. На фоне тисков страха нынешняя легкость казалась окрыляющей. На мгновение Фаусту показалось, что он может, взмахивая руками, долететь до Земли.
Он вернулся в реальность, когда голос вновь зазвучал у него в динамиках. Елейный и в то же время низкий бас идеально подходил бы «черному магу продаж». Фаусту явились три образа: черт на шкафу, портрет Адольфа Гитлера и тетка Волда. «Ничего хорошего, в общем».
– Кто ты? – выдохнул изумленный Фауст.
– Я – часть той силы, что вечно заставляет дерьмо плыть против течения, – ответил голос. – Я – Мефистофель, и должен быть тебе знаком.
«Так себе рекомендация, – подумал ошарашенный Фауст, не желавший уверовать, что из всех возможных вариантов, на связь с ним вышел сам Сатана». Однако голос был более чем реальным, не похожим ни на сон, ни на мимолетную или фоновую слуховую галлюцинацию, какие могут быть в космосе.
– Хорошо, что тебе нужно? – спросил Фауст.
– Не, не, не, – прицыкнул Мефистофель. – Это мой вопрос. Тем более ты сам меня позвал.
– Не могу припомнить такого.
– Как же? Еще несколько минут назад ты был согласен на любую помощь.
– Признаться, я рассчитывал на нечто… более материальное, – уточнил Фауст.
– Что? Трансфер до Земли? – иронично спросил Мефистофель.
– Хотелось бы.
– И что ты будешь там делать, док, на Земле? Чего ты там еще не имел, что тебе так не терпится вернуться? – Мефистофель говорил с интонациями заботливого психотерапевта. Но Фауст молчал. И тогда Мефистофель повторил. – Что ты там будешь делать, док?
– Не волнуйся, я придумаю.
– Да уж не сомневаюсь, – весело ответил Мефистофель. – Слушай, Иоганн Фауст, я думаю, мы сможем договориться.
– Попробуем, – подтвердил Фауст, решивший, что терять ему уже нечего.
– Что тебе нужно?
– Это очень просто: вернуться на Землю, – по слогам выговорил Фауст.
– Нет, так не считается! Я не джин, исполняющий бессмысленные фантазии, – одернул его Мефистофель. – Скажи мне, зачем тебе на Землю? Что ты хочешь там сделать, и я, так и быть, постараюсь договориться с начальством.
Фауст молчал некоторое время, а потом решил:
– Я должен подумать.
– Прекрасно! У меня как раз много времени, – прозвучало в ответ.
Фауст сосредоточился. Вопросы были очевидными и казались ему детскими, но когда их задавать, если не сейчас?
– Слушай, если есть ты, значит, есть Бог?
– А ты, я погляжу, зашел с козырей! Да, это логично. Мы со стариком в одной связке. Не бывает так, чтобы верили в кого-то одного. Верят в обоих, просто выбирают обычно его.
– Не в наш век, – поправил его Фауст, но Мефистофель фыркнул.
– Нет, док, не будь ханжой! Ну, ты-то куда с этой старческой моралью? Ты сам отказался от Бога не в мою пользу. Нравы не меняются, да и с чего бы им? Ты же не думаешь, что духовность съеживается пропорционально количеству ткани, пущенной на один комплект женского белья?
– Не думаю, нет. Но разве отказ от Бога – это не автоматический переход на сторону его противника?
– Какой я ему противник? Я его бич, орган исполнительной власти для осужденных. Его противник – небытие, потому что в небытие нет даже Бога.
– Мы уходим в какую-то пошлость… – заметил Фауст.
– Согласен.
– Ну ладно, расскажи мне о себе, – попросил Фауст, нуждающийся в нескольких минутах на размышления.
Мефистофель умолк на несколько секунд. Потом сказал:
– Вообще меня о таком не просят. Не могу припомнить, чтобы кому-то было интересно. Обычно спрашивают о Боге или о том, насколько компания в аду действительно приятна.
– Успеешь еще и об этом, но мне интересно знать, с кем я имею дело общаться, – настаивал Фауст.
Мефистофель хмыкнул.
– Что ж… Постараюсь обойтись без общеизвестных баек из главного бестселлера всех времен, типа истории с падением и прочим нытьем. Я даже стал забывать о чем-то, кроме этой «Библии для детей». Наверно, потому что другие не помнят. Странная система: я на волне коллективного бессознательного всех грешников, верующих в мое существование. Ладно, я начну. Я – привлекателен и в то же время неприятен. Мои острые, удлиненные черты лица одним кажутся чем-то аристократическим и древним, другим – плутовским и отталкивающим. При должном освещении я с легкостью мог бы сойти, как за образцового арийца из Люфтваффе, так и за махрового, карикатурного жида. О, ну, наверно, это ни разу не странно, учитывая иудейское происхождение. Кстати, оба они – и ариец, и еврей – во мне могут быть одновременно красивы и уродливы. Опять же зависит от освещения и постановки задачи. Обычно я стараюсь следовать моде, аскеза – не моя стезя. Одно время я даже носил жемчужную серьгу в ухе, а сейчас у меня стильная татуировка во всю грудь. Обычно в новую эпоху я выбираю место, где лучше всего поселиться. Я кочевник по натуре. Но стоит сказать, везде, где меня не жалуют, я не приживаюсь. Скажем, в Советах мне не особо рады, как и протагонисту, поэтому я там от случая к случаю. Знаешь, мы, нечисть, сословие вежливое – без приглашения не заявляемся. Но натура у меня, конечно, мерзопакостная. Я таким задуман, как бы мне не было неприятно. Опять же может проявиться во всяком: от массового геноцида до мелкого жульничества. Но с уважаемыми людьми я стараюсь так себя не вести. Я все же дальновиден, и союз с гением или правителем мне ценнее, чем совершенное злодейство. Я крепну в людских умах, поступках и даже желаниях. Когда умрет последний из христиан, то и ада не останется, и меня не будет. Думать, что я – это всякое зло, меняющее форму, неверно. Каждый новый злой дух задуман по-своему и по-своему воплощен. Вот я такой, и это значит, что не могу легко принять форму бога Локи, Аластора, Ракшаса или мирового капитализма. Мы все схожи чертами, но разнимся в сути. Я, к слову, как и пешка, не хожу назад. Я существую в линейном времени и не могу скакать по эпохам, однако же, волен ворошить прошлое в памяти человека или целого народа. Я так зачинал многие войны и насаждал кровавые режимы.
