Литмир - Электронная Библиотека

– Еще нет, тетя Волда, – отвечал ей взрослый Фауст из космоса, пока Фауст в выглаженной рубашке доедал яйцо всмятку, которое у нерасторопной тетушки получилось почти вкрутую.

Она была до отвращения чопорна, как все западноевропейские женщины, вынужденные воспитывать чужих детей. Фауст пытался запихнуть в себя остатки хлеба, чтобы быстрее встать из-за стола. «Когда я влюблюсь, она будет совершенно другой. Моя возлюбленная не будет похожа ни на мою инфантильную мать, ни на тебя, тетя Волда». Фауст жевал желток и хлеб, молчал и обещал себе лучшую жизнь. «У нее будет красивое имя, как у средневековой принцессы. И сама она будет похожа на статуэтку рождественского ангела, а не на жабу в синтетическом костюме-тройке». Он доел завтрак. Теперь можно рывком преодолеть расстояние до входной двери, пока она не вцепилась в племянника со своими советами и утренними нравоучениями. «Это все бесполезно, Иоганн. Твои труды насмарку». Тетя Волда кричала ему вслед. Конечно, она произносила совершенно другие обыденные слова о сменной обуви, о походе к стоматологу, о факультативе по физике, но все это было бесполезно: его труды были насмарку. А еще, потому что медицина, философия и астрофизика не принесли Фаусту ничего, кроме мигрени и шумихи вокруг его спорных изысканий. «Ты не победил смерть, Иоганн». Сны были для Фауста восхитительной материей, которую он не мог измерить. Он боялся метафизики, потому что боялся безумия. Он знал, что метафизика может принести всякому заигравшемуся в нее ученому. И само явление образа и образного мышления манило Фауста. Однако он не находил в этой притягательной области никаких возможностей для решения фундаментальных вопросов, хотя полагал, что все подобные задачи рождаются в мире идей и вырастают решениями в мире вещей. Поэтому сейчас он спал и формулировал вопросы, ответы на которые хотел бы успеть получить. Это был беспрецедентный случай, но Фауст понимал, что жить ему оставалось не дольше девяти часов, хотя воздуха ему хватило бы еще на сутки. И все же не воздух был решающим фактором.

Ему снилась школа, университет, студенческие вечеринки, детская площадка перед домом, песок на ней и первые каникулы в Египте. Все это время Фауст ходил в светлой рубашке и был уверен, что у него впереди много времени. Казалось, что он родился в этой рубашке или в какой-то похожей. И вот ему снилась утроба матери. Она была похожа на скафандр, о котором он тогда ничего не знал. Фауст чувствовал себя животным, потому что не мог описать мир вокруг. У него не было ассоциаций, не было понятий. У него были только рефлексы, которые даже не могли оформиться в желания. Он не знал, как приятно дышать воздухом после дождя, пить дорогой виски и смотреть в иллюминатор космического корабля. Настоящий Фауст был ничем не примечательнее паразита, живущего в организме другого живого существа и не осознающего, зачем он так поступает. Ответ на вопрос «Почему?» был простым: «Потому что все живое стремится жить». И все же Фауст спрашивал: «Зачем?». И оформившийся семимесячный эмбрион не понимал, что за голос в его голове звучит и почему так пугает. Иногда Фаусту казалось (и это было необычно для космических снов), что он находится не в материнской утробе, а в стеклянной банке с формалином. А за ее пределами видит кабинет средневекового врача. И в банке было холоднее, но спокойнее, потому что в ней он переставал быть животным и становился вещью. Когда Фауст концентрировался на своих ощущениях, то понимал, что не чувствует ничего, кроме энергии, которую сложно описать, не имея сознания, и которую невозможно заметить, имея гормоны. Он физически чувствовал рамки, чувствовал, что не знает мира за пределами кабинета, чувствовал, что не помнит ничего, что было до момента, когда вещь поместили в сосуд. Он чувствовал свои члены – нечто похожее на руки, ноги и две головы. Это все было его – человека, а не вещи. За несколько мгновений сна Фауст научился их разделять. Его покачивало в мутном растворе, как в невесомости, иногда подталкивая к холодному стеклу колбы, в которой он находился. Внезапно мир за пределами сосуда изменился и вместо кабинета Фауст увидел огромную голову, искаженное мужское лицо с длинным носом и завитыми черными усами. Большой рот что-то говорил, изредка демонстрируя свои пожелтевшие зубы. А потом он постучал по колбе ногтем указательного пальца. Этот стук был похож на выстрел в читальном зале библиотеки. В обволакивающей тишине он прогремел громче, чем ему положено. Стук повторялся, бил по ушам, как монотонный колокол, когда лицо усача вновь сменилось кабинетом. Стук, стук, выстрел.

Фауст явно услышал выстрел. Он сидел над стопкой книг в читальном зале Баварской государственной библиотеки, когда Вальдес направил на него Walther P1. То, что пистолет огнестрельный Фауст знал наверняка – полгода назад они вместе стащили его у отца Вальдеса, чтобы пострелять по отжившим бутылкам. Но Фауст не мог знать, что его взбалмошному другу хватит смелости спустить курок. Хотя тот факт, что он разыграл эту сцену в столь публичном месте, должен был насторожить.

– Фауст! – драматично крикнул он. Сам Фауст долго смотрел на Вальдеса и на дуло, ожидая какой-никакой подготовленной речи, но ее не последовало.

– Не будь придурком. На нас смотрят люди.

– Я не шучу!

Фауст вздохнул и отложил книгу. Он был преисполнен уверенности в себе и для демонстрации полного спокойствия вскинул брови и закатил глаза.

– Ты не будешь стрелять в меня из-за телки, – равнодушно сказал он.

Но Вальдес выстрелил. Он промахнулся, как промахивался, стреляя по бутылкам. И попал в край стола. Фауст вскочил с места и отпрыгнул в сторону. Он еще долго не мог успокоиться, тяжело дышал и, не веря в абсурд происходящего, разглядывал перепуганного Вальдеса, готового вот-вот разрыдаться.

– Ты больной?! – завопил Фауст, тыча рукой в стесанный край стола. – Ты идиот, Вальдес!

К тому моменту подоспела охрана, но горе-стрелок не сопротивлялся. Больше всего прилетело его отцу. Вальдесу же впаяли штраф, исправительные работы и вышвырнули из университета с ужасной характеристикой. Они с Фаустом общались еще несколько лет. Он навсегда запомнил этот звук выстрела. В тот миг Фауст решил, что никогда больше не будет иметь дел с оружием.

Вот он – незабываемый первый раз, когда Фауст почувствовал смерть рядом с собой. Он испугался, но после в своих рефлексиях признавал, что тогда он еще не боялся смерти, ибо верил в существования Бога. В юности Фауст даже отдавал предпочтение конфессии, в которой был воспитан. Он верил в воздаяние, в загробную жизнь и в то, что Бог имеет слишком много свободного времени и планов на его, Фауста, счет, и потому следит за каждым его шагом, что, чуть было, не превратилось в манию преследования. Больше всего веру в Фаусте укрепляли не традиционные устои, но его собственные ощущения. Всякий раз, когда он был взволнован, влюблен, разозлен или испуган, его дыхание замирало и после первого выдоха разливалось странным чувством в груди, которое Фауст воспринимал, как доказательство существования в нем души. Но он тогда не хотел объяснять это поэтичное чувство, как обычный выброс адреналина, учащающий его сердцебиение и дыхание. Он задохнулся также от переизбытка воздуха и чувств, когда Вальдес нажал на спусковой крючок. По его наблюдениям душа могла яростно биться о грудную клетку, а могла невесомо порхать, придавая ему сил и уверенности в своем неземном происхождении. Он помнил это светлое умиротворение в церкви, когда вокруг все и всё обещают райское блаженство, если ты будешь достойным. А малышу Иоганну тогда было восемь, и он не успел совершить ничего, из-за чего бы Святой Петр усомнился в наличии у Фауста именного пропуска в рай. И облачный край с ангелами был настолько реальным и возможным, что в него хотелось верить, и Фауст усердно молился, чтобы черт, сидящий по ночам на углу шкафа, больше не приходил к нему никогда. Через шесть лет у Фауста случился первый на его памяти сонный паралич, убедивший его в существовании потусторонних чудовищ. Чувство, охватившее Фауста, было сродни страху быть похороненным заживо. Все его тело оцепенело. Он слышал шаги тетки в коридоре и ее болтовню по телефону. А еще звуки, которые издает стадо овец и свиней. Он не видел, только слышал, как эта масса копошится у его кровати. И сложно было сказать, страшнее эти твари или невозможность пошевелить даже пальцем. Во второй раз Фауст начал сопротивляться, пытался вырваться из тела, но та его проекция, что была в силах ворочаться на месте, по рукам и ногам прилипла к физическому корпусу. А потом он просто провалился сквозь свою кровать, пол, подвал, канализацию, почву, грунт. Он рухнул на пыльную, потрескавшуюся землю, над которой стелился туман, и клубилась зола. Фауст осмотрелся и увидел пейзаж, какой не видел нигде прежде: по всей черной пустыне вплоть до белесого неба земля была устлана останками разных существ, казалось, знакомых, но скрещенных друг с другом. Он шел вперед и натыкался на страшные картины: к примеру, ужаснее всего был клубок копошащихся пауков, у одного из которых было лицо его бабушки. Фауст кричал. Сгусток всех его страхов сконцентрировался в одном месте, и Фауст был уверен, что это место не на Земле. Он бежал, смотрел на свои ноги и видел копыта. Самым ужасным было ощущение реальности происходящего. Он чувствовал физическую боль, пот на лбу и шее, слышал крики, читал надписи на потрескавшихся плитах, чего до этого никогда не мог делать во сне. «Так выглядит чистилище, – решил для себя Фауст, когда его выбросило обратно на кровать, и он проснулся в холодном липком поту, словно осевшем на его теле, когда он выныривал из простыни обратно в явь». Сюрреалистичные кошмары преследовали Фауста до тех пор, пока он носил юношеские прыщи на лице и веру в то, что у него есть душа, которая чем-то провинилась перед Богом. Ему казалось, что он такой один на миллион – избранный провидец с магическими способностями, потому он ни с кем не мог поговорить о творившихся в ночи ужасах. Больше проклятых монстров, сшитых из кусков разных существ, он боялся утратить возможность их видеть. Фауст был уверен, что, отказавшись от этой священной борьбы, он лишится души.

2
{"b":"695127","o":1}