В правом кармане моей военной куртки, славно скроенной из пашмина, поверх которой, на татуированной шее, была повязана «роза» футбольного клуба «Лидс Юнайтед», сине-золотая, оставалось всего четыреста марокканских франка, разделенные на равные по смыслу купюры: по двести каждая; в левом – аккуратно сложенная фирменная рубашка от «Мерк», белая, в принте ярко-бордовых вишен (я ей очень дорожил, я верил в то, что надевая ее на себя, я становлюсь королем ящериц); ночной холод пробирал до самых костей, и даже папиросы, выкуренные одна за другой, совсем не помогали согреться… Я стоял прижавшись к боку эрегированного ненавистью танка, и вглядывался в глаза: нац.гвардейцев, вооруженных отрядов при ВЧК и внутренних войск МВД, работников ЧК в штатском, унтер-вахтмайстеров Народной Полиции, пытаясь уловить, сквозь безучастие их поликарбонатных забрал, хоть малейший намек на улыбку; увидеть проблеск хоть какого-то расположения к переменам; я искренне верил в то, что если усмотрю в их восковых лицах хоть, что-то человечное – значит, стрелять они не будут… Рядом со мной, как-то нервно и неуютно, крутился высокого роста, худощавый бахрейнец, с длинными волосами, выкрашенными в пурпурно-розовый, небрежно убранными в хвост, одетый в довольно старый, изношенный не одним столетием, клетчатый костюм из твида, живущий у месопотамских болот, на юго-востоке Ирака, вдоль границы с Ираном, в шиитской деревне, декларировавший, сейчас, в нарастающим гуле массового недовольства, миру, свою хмельную антиутопию, показательно – на арамейском языке:

– Ну то, что ты, хм, вы, адепты бога – СМИ, это понятно. Главное, милостью Аллаха, Нам и Мусульманам, хм, не мусульманам, лохам и терпилам, унизительно оправдывающихся в обратном, Могущественно и, наплевать тоже, на то, что вы темно у-б-б-б-огие, лживые и без-з-з-з-помощные в болоте идиотизма и лжи пребывающие, думаете о более Иерархически Находящихся. Номер один – Арабский социалистический союз, а кухарки выбирают, тот самый ядовитый номер пять, большевитский …

Он приложил к своим, фиолетового цвета, губам, бутылку вишневого эля, сделав внушительный глоток, довольно артистично закинув в открытый рот круглый леденец, размером с пуговицу, с дыркой посередине, которые продавались в целлофановых пакетиках по одному марокканскому франку в газетных киосках, где можно было оформить подписку на французский журнал «Еженедельник Чарли», за 100 марокканских франков на век, лукаво мне подмигнув, – О нас позаботится Аллах, – запев:

– О, Аллах!!! Пусть этот дождь принесет пользу!!! О, Аллах!!! Напои нас дождем спасительным, утоляющим жажду, обильным, полезны-ы-ы-м. Только большевикам все привилегии. Им и карточки на калоши …

Я рассмеялся, быстро сориентировавшись:

– Аллах – это выдумка евреев. Расслабься.

Вынув из кармана своей военной куртки аккуратно сложенную рубашку от «Мерк», протянув незнакомцу, почему-то испугавшись, сейчас, её потерять:

– Подержи …

Я, будто бы Жосс Бомон, засунул себе в рот папиросу, обжег ее рыжей лентой огня, и она предательски погасла за несколько крепких затяжек, и ее пришлось прикуривать заново… осмотрелся в округ – интеллигентным взглядом интеллектуального протагониста, юрко вскарабкавшись на танк, камуфлированный синим цветом; настал новый день, и он был солнечным и теплым; я выкрикнул, куда-то в седину восходящего солнца: «Ты вызвала высокие мечты, огромный мир манил в твоих призывах, с тех пор как ты со мною, нет пугливых, сомнений, и не страшно темноты! В предчувствиях меня сразила ты, со мной на сказочных бродила нивах, и, как прообраз девушек счастливых, звала к очарованьям высоты! Зачем же сердце с суетою слито?! Ужели жизнь и сердце – не твои? И в этом мире ты мне – не защита? Меня умчат поэзии ручьи, но, муза милая, тебе открыты, все замыслы заветные мои!!!», – цитируя миру Новалиса, рисуя на жабрах Вселенной иероглиф «Рэй», – культовый знак эры рейва; играя на «эоловой арфе»; пропев осанну: Панчо Вилье; Че Геваре; Мине Каваль; Шандору Петёфи; Ганди, Бомарше и Су Чжи, наблюдая в режиме онлайн за самоубийством пчел, потерянный всеми, ел свои восьмидесятые; мою ультрамодную прическу в стиле молодого Дельвеккио, растрепал ветер свободы, и вчерашние герои былых революций скользили в антиматерии мира, отплясывая бальные танцы шимми, заполняя – страшными окровавленными тенями: вакуум демократии, все еще ожидающие перемен; я надеялся на то, что лицезрев меня на танке, вышедшие на улицы люди, поймут, что можно, и нужно – сопротивляться; если не знает страха какой-то тощий голландец, то почему они должны бояться? Исхудалый бледный человек, под изношенным ультрамодным пиджаком которого, была нательная рубашка с черными полосами. И они как-то слепо смотрели в будущее, возбуждая пепел своих инфокрасных фантазий на эту борьбу, которая не имела границ, и которая вдохновляла их, и звала вперед, на новые преступления, пока шуты покидали бумажный кораблик …

Я находился в Дин-Гонви нелегально, гулял по широким улицам, по краям которых, застыли двухэтажные дома кофейного цвета, и на их глиняных ребрах, были вытутаированны граффити католических Святых, а у серых подъездах, крутились околокриминальные барыги в свободного кроя толстовках, с капюшонами одетыми на бритую голову… гуляя по ровной линии трамвайной тропе, выращенной в центре большого асфальтового полотна дороги, уходящей за горизонт, и в округ азиатские груминг-банды, носили красные плакаты: «Земля и Воля», напевая под нос песни Рики Шейна, и митинги, митинги без конца …

***

Я сидел в типичной заводской столовой (неофициально прозванной 53ld), с прокапиталистической схемой самообслуживания: посетитель брал поднос и подходил к стойке с едой, где, обслуживающий персонал поэтапно передавал ему тарелки с первым (фасолевый суп с майонезом), вторым (филе минтая в кляре с тушеной капустой) и третьем (морс облепиховый и пирожок (беспонтовый) с клубничным повидлом); позже он шел в кассу, и оплачивал свой чек за обед, у криминального вида алавита по имени Абель, подтянутого и не прилично модного, в замшевых кедах от Ив Сен-Лорана; человека близкого к безумию… помещенную внутрь мусороперерабатывающего завода им. Ленинского Комсомола, – расположенного на «Сталин роуд» (большевики пришли к власти и поменяли название улиц, увековечив кровавые имена своих вождей в истории), на окраине города, в двух-трех милях от железной дороги на Лондон… В столовой, которую, в основном посещали: портовые докеры, тальманы, такелажники, моряк Джордж Мендоса, с близлежащего речного порта, и, непосредственно работники мусороперерабатывающего завода (каждый прикрепленный к этой пролетарской кухмистерской, ежемесячно вносил в кассу две тысячи марокканских франков и получал взамен маленькую белую книжечку с отрывными талонами на ланч и ужин; на каждом талоне стояло число, все продукты были сгруппированы в обеденные и ужинные комплексы: от пирогов с капустой, до домашних конфет из сухофруктов и орехов; например, на один ужиный талон можно было взять: полкилограмма сосисок в целлофане, полкилограмма докторской колбасы и плавленый сыр «Дружба»; а на два обеденных – пачку черного байхового чая, кукурузный хлеб, перепелиные яйца, фунт сала, акулью колбасу (нечто черное, страшное, по виду напоминающее копченый член быка), и бутылку «сырца»)… и где, подавали: варенное в гранатовом соусе коровье вымя, безвкусное как резина, пахнущее кардамоном, запеченный в тесте поросячий желудок, вишневое желе и яблочный мусс; мерзкие щи из кислой капусты …

Из больших пожелтевших окон до пола, вскипала ровная геометрия: амбулаторного пункта при гостинице «Черный лебедь» (околокриминальной «гостиницы для приезжающих», куда четырнадцатилетние уйгуры – подростки-проститутки, приводили своих гостей – китайских лейб-медиков); известного пивбара-стекляшки с названием «Аквариум»; подземного паркинга; прачечной; питейного дома, олдскульного вида аустерии и модного барбершопа; макдака и «Пиццы Хат», – тяжелым монументализмом Черчилльских лет …