И, я все чаще и чаще, мысленно, возвращался в тепло детства: в бревенчатую хижину, заброшенный жилой дом, вымытый морем, в бывшей рыбацкой деревне, где рождественская елка, украшенная: маленькими комочками хлопка, будто – упавший снег; фигурками из животных из соломы и дерева; свечами и яркими орнаментами, цветными фонариками и мишурой; игрушками в виде солнца и снежинок… где моя марокканская бабка, в длинном пеньюаре с папильотками, готовит салат из дыни с пармской ветчиной, запекая в духовке сладкое тесто в виде бабочек, и шоколадный пирог, проверяя его готовность, тыча в него зубочисткой. Она, бывало, сидела в самом углу типичной деревенской кухни, сохранившей аутентичность XIX века, в старом кресле-качалке, томно выпуская клубы табачного дыма, засунув курительную трубку себе в беззубый рот, изредка, дегустируя токайское вино, внимательно слушая льющуюся из лампового радиоприемника музыку Сезарии Эворы… кухне, где, так пасторально были свалены, у глиняной печи, прямо на тиковый пол – усеянный листьями базилика и мяты: двенадцать дюжин коробок сухого варенья; двенадцать дюжин факелов из белого воска; светло-морковные плоды тыкв, по два фунта каждая, перевязанные лентами и сложенные в три белые корзины, покрытые белой тафтой; шесть фунтов вишни и дюжина фиг; на столе, на разложенных надвое пожелтевших газетных листах сушилась слива и клюква, а на плите, чуть прикрытая крышкой, в большой медной кастрюле, варилась, на медленном огне, кукуруза, и на этих войлочных стенах висел венок из омелы, прямо у входа, над дверью, с его бусинами ярко-красных ягод. Мы жили в небольшом портовом городке на берегу реки Зан, бессистемно заваленным: заводами; дубильными цехами; кирпичными и канатными фабриками; пороховыми мастерскими и мастерскими, изготовляющими часы и навигационные приборы; смолокурнями; верфями; ветряными мельницами; плавильнями, где вытапливали китовый жир; воздух там был чист и прозрачен; наша скромная бревенчатая хижина, затерялась в нескольких милях от лесопильного завода, гостиницы «Старый Делен», большой верфи Британской Ост-Индской компании, и заброшенного аэродрома, где старенький Ан-2 (дед ловко сливал из топливного бака авиационный бензин, в стальную немецкую канистру объемом в четыре галлона, приносил домой, подогревал и пил) растворился среди бескрайних полей кукурузы, освещенный тусклым светом нескольких редких фонарей, заправленных конопляным маслом, рядом с двумя взлетными полосами разной длины: 2.5 и 3.7 mile… И, я любил эти заболоченные отмели, пустынные земли, темные и густые леса, где водилось много рысей и зубров; эти стелющиеся над водой туманы, превращающие индонезийских рыбаков в призраков… Там, я освоил на практике четырнадцать специальностей: я подметал по вечерам полы в лавке басонщика; с восьми лет, прислуживал на католических молебствиях и мессах, которые заказывали на дом африканские ренегаты – беженцы из Марокко, никто не мог свернуть ризу аккуратнее меня; я с утра до ночи таскал камни и цемент; продавал утренние и вечерние газеты; по выходным подрабатывая в кегельбане, расставлял кегли; разливал ирландский портер в пивном павильоне в парке… Мы ловили с дедом форель и осетра, готовили раков с медом, ловили сетчатых змей (дед шил из змеиной кожи браслеты и сапоги, он бил змею камнем по голове, заливал в ее пасть воду, перетягивая жгутом. Через некоторое время насаживал голову змеи на крючок, делал насколько разрезов и стягивал с нее кожу. Промывал и подготавливал для сушки в глиняной печи), коптили холодным дымом мясо дикого вепря, выращивали: бобы, редьку, репу, и батат… «Картофель – это пища и для королей и бедняков», – часто повторял дед, свои нравоучительные сентенции, словно назойливая муха, бьющаяся под потолком, холодным октябрьским вечером, оставшись там, на духе перекрестка 85-го… Он был интровертом, почти всегда проговаривал все медленно, ведь процесс его речи был связан с непосредственным открыванием самого себя… Это проблема для него. При этом, дед был человеком живой речи, такова была его физиология, личная психофизика: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, Эммануил» … Дед был довольно раздражительным и грубым человеком, сложением похожий на албанца Тахира Доми, заставлявший меня отжиматься в грязи на холоде, он разрешал мне прогуливать школу, вместо уроков он брал меня на стройку, где подрабатывал по выходным, используя меня как грузчика; старый добрый голландский алкоголик, анархокапиталист и убежденный консерватор… Дед работал докером в судовладельческой компании «Лондон – Зандам – Ливорно»; работал в котельной, сидел там, в инфокрасной железной коробке, больше похожей на поствоенный схрон, по ночам слушая Вертинского; читая «Правду» страны Советов, «Эдинбургское обозрение» и итальянскую «Репубблику»; играя на домбре песни Мэри Хопкин; к утру, осушая пару бутылок с крепким вином «Бешеный Пес» … коля уколы от полиомиелита в шею, и аллилпродин. Бабка ходила к нему каждый вечер, носила бережно завернутый в цветистый батистовый платок пирог с желейной начинкой из рислинга, и сэндвичи с сыром и консервированной ветчиной, иногда брав меня с собою… А я, постоянно глазел на раскрытую пасть такого неконцентрированного неба, считая встречавшихся мне на пути птиц… Бывало, гуляя по каменистому берегу реки, узкой полосе рапсово-жёлтого цвета, освещенного электрической рябью слабого солнца маисового ноября, напевая в тишину заката, который был раскрашен в различные оттенки: желтого, белого, красного, черного и золотого, балладу об Уильяме, который, так же как и я, шел к красивой реке, я вспоминал Нами, которую я прозвал Лорелея – хрупкую изысканную девушку, приплывшую в Нидерланды на пароходе фруктовой компании из Бенина; учащуюся со мной в начальной школе св. Анны Катарины, обвенчавшую меня с луной, и мечтавшую петь джаз на радио; поговаривали, что на родине, она была бездомной, ночевала на бетоне и копалась в мусоре, жила в нищете на улице, жаркой зимой, при 80-ти градусах по Фаренгейту, ей приходилось мыться с помощью влажных салфеток в туалетах фастфуд баров, раздирая свою бесполезную душу в пиксели; я часто представлял ее в своих сексуальных фантазиях, меня возбуждали её длинные рыжие волосы (точь-в-точь как у Бекки Линч), чудесные, ванильного цвета глаза, достойные египетских цариц, совсем еще юное лицо, не познавшее печать порока, ангельский блеск подаренной Богом красоты, утонченный вкус и благородное воспитание… но кончить – почти никогда, не мог; там, она была асексуальна, а я, был весьма избирателен в них… В школе из-за дислексии я учился на одни тройки, и не особо ладил с местными, дело в том, что в основном, в этом интернациональном мектебе, учились крепкие темнокожие суринамцы из «новой литейной», африканцы и мусульмане; местные хиллбилли, либералы и неолибералы; они блевали от меня пеплом, принимали за педика и психа, из-за того, что я постоянно лез в драки, «был на моде» – «гонял на венках», гурман в одежде; следил за красотой своей прически в стиле мохоки, даже во время игры в гэльский футбол, не жалея пчелиного воска, стоишь, бывало, под плотной стеной проливного дождя на широком поле, по своим размерам схожим с регбийным, напротив H-образных ворот с двумя удлиненными штангами над сеткой, в бесполезной попытке поймать круглый кожаный мяч, постоянно поправляя свою ультрамодную стрижку; к тому же, я был весьма нетолерантен, поэтому общалась со мной исключительно Нами… «Действительно ли, что к нулевым будет построен коммунизм, Эммануил? – своим конфетным голосом осыпала меня Лорелея, возвращаясь со мной, по горной дороге, из индейской деревни близ города, под танец мокрого снега, кружившего предвестником рождества в аргентане декабря, кушая солонину и сухари, расфасованные по глубоким карманам ее теплой дубленки из ламы. – Знаешь, Эммануил, безусловно, биг мак и кока-кола, позволят занять цивилизации двадцать первого века столь выдающееся место в ряду всех прочих столетий, так же как и транквилизаторы. – Чем проще, тем проще увести теленка в рощу, если надо объяснять, то не надо объяснять, – отмахиваюсь, как-то скромно и неуверенно, думая лишь о том, как прекрасна она в этой идеально сшитой дубленке, сжимая в руках маленький томик Библии в тридцать вторую долю листа в черном переплете. – Валаамова ослица заговорила? – улыбаясь, парировала Лорелея, пребывая сейчас в наивысшей точки своей экзальтации» … Ей не нужны были мои ответы, она сама все прекрасно осознавала; ей просто нужен был я, рядом… Наверное – это и была любовь; любовь в стиле модерн …