Я позволяю своим ногам нести меня через разрушения, но с каждым хрустом моих ботинок становится все более и более очевидно, что приземистый дом серовато-желтого цвета в конце улицы больше не мой дом.

И уже очень-очень долгое время.

«Прайор стрит, четыре, пять, семь», – сказал я женщине по телефону, когда набрал 911, как меня научили в школе. «Что у вас случилось?» – «Моя младшая сестра перестала плакать». – «Сынок, это что, розыгрыш?» – «Нет, мэм. Она... она не проснется. Она вся синяя и не проснется». – «А где твоя мамочка?» – «Она тоже не проснется».

На почтовом ящике по-прежнему написано: «457», но дом выглядит совсем не так, как я его помню. Начнем с того, что он был выкрашен в светло-серый с ярко-белой отделкой и ставни… ну, у него есть несколько. Прогнившие ступеньки крыльца скрипели, когда я сбегал по ним, спеша на автобус и каждый раз рискуя опоздать, – их заменили. С боковой части крыльца, где раньше было гигантское осиное гнездо, теперь свисают красно-синие, пластмассовые детские качели.

Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь, нет ли детского плача.

Но там только тишина.

Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолевая все четыре ступеньки, и прижимаюсь лицом к одному из окон, которые расположены по обе стороны от свежевыкрашенной входной двери.

– Привет? – прежде чем пытаться заглянуть в одно из других окон для лучшего обзора, я калачу по двери кулаком. – Привет! – я стучу по стеклу раскрытой ладонью.

Хотя на фотографиях в рамках, висящих на стене над диваном, изображена семья улыбающихся незнакомцев, я не могу не представить себе маму и сестру такими, какими нашел их в тот день. Одна отключилась и умерла для мира, другая…

Прежде чем сознаю что делаю, хватаюсь за дверной косяк и выбиваю дверь. Дерево раскалывается вокруг засова, когда дверь резко распахивается. Я врываюсь в гостиную и сразу понимаю, что здесь больше не пахнет сигаретным дымом и пролитым кислым молоком. Стены внутри тоже выкрашены в светло-серый цвет. Мебель – простая и чистая.

– Эй? – я двигаюсь более осторожно, направляясь в коридор. Мое сердце стучит, как колеса товарного поезда.

Когда я заглядываю в первую комнату – мою старую комнату, то не нахожу матраса на полу, окруженного коллекцией фонариков на случай, если отключится электричество. Вместо него вижу компьютерный стол и два одинаковых книжных шкафа, заполненных книгами.

Кроватка Лили стояла в маминой комнате, потому что дополнительная спальня была на замке. Она никогда не говорила мне, что там, но теперь дверь широко открыта.

Адреналин толкает меня вперед, когда я взглядом нахожу белую кроватку, расположенную у дальней стены. Лучи вечернего солнца падают на нее сбоку от окна. Животные зоопарка, свисающие с мобиля, наблюдают за моим приближением, затаив дыхание вместе со мной, когда я с каждым шагом заново переживаю тот день.

Помню облегчение, которое почувствовал, когда она перестала плакать, а затем осознание, что ее кожа не нормального цвета, и что открытые глаза Лили смотрят в никуда, что ее некогда пухлые щечки ввалились, а кожа на пальчиках ободралась от постоянного жевания.

Но когда смотрю в эту кроватку, мне кажется, что я переживаю тот день в обратном порядке. Сначала приходит ужас, а потом облегчение.

Там нет Лили. Нет смерти. Нет потери. Только подходящая простыня в розовых жирафах и серых слонах, и крошечная подушка, на которой вышито три слова: «Тебя любят».

Я беру ее и читаю снова, смаргивая внезапные жгучие слезы, застилающие мое зрение: «Тебя любят».

Я стискиваю зубы и пытаюсь дышать через боль.

«Тебя любят».

Мне хочется швырнуть подушку на пол и растоптать ее, но вместо этого я прижимаю ее к груди, надавливая сильней в том месте, где болит больше всего. Я снова слышу эти слова, повторяемые моим сознанием, – и понимаю, что голос, шепчущий их, – не мой.

Он принадлежит другой никому не нужной девочке. Той, что с печальными голубыми глазами, слишком большими для ее нежного лица. Той, которая нашла способ заботиться обо мне, забыв о себе.

Той, которую я только что бросил обратно волкам.

Может, я и не смог спасти Лили, но я уже не тот испуганный маленький мальчик.

Теперь я мужчина. Мужчина, который лжет. Мужчина, который крадет. Но мужчина, который сделает все возможное, чтобы защитить свою девушку.

ГЛАВА

XXII

Уэс

Энергия в городе переросла в лихорадку отчаяния. Кулачные бои на автостоянке, горящие здания, бунтари, бьющие стекла машин, бродячие собаки, рычащие на обертки от бургеров, – всё сливается воедино, когда я пробираюсь сквозь хаос с опущенной головой. Взглянув вверх, только чтобы заметить, как быстро солнце опускается за деревья, я иду быстрее.

Знаю, что 23 апреля технически не наступит до полуночи, но, судя по виду этого места, думаю, что ад разверзнется по опережающему графику.

Когда я торопливо пересекаю шоссе, то прохожу мимо группы нажравшихся «славных парней», тусующихся на борту застрявшего «форда F-250». Двери у него распахнуты, музыка дико грохочет. Это какая-то отвратительная кантри-песня из CD-плеера грузовика. Они, кажется, не замечают меня, но как только я оказываюсь достаточно близко, один из ублюдков протягивает руку и хватает мой рюкзак. Все происходит так быстро: в одну минуту я вижу дымящийся остов библиотеки через улицу, а в следующую – сорокалетнего мужчину на тротуаре, с прижатым к его горлу моим карманным ножом.

Его ошеломленные, остекленелые глаза поднимаются к чему-то над моей головой, когда его приятель из грузовика кричит:

– Майки! Лови мое ружье!

Дерьмо.

С рюкзаком в руке я бросаюсь бежать, скрываясь за «Шеви-Субурбан», как раз перед тем, как три пули пробивают его капот и крыло. Их смех затихает у меня за спиной, когда я пробегаю мимо библиотеки. Наружные стены все еще целы, но огонь внутри проел крышу и теперь поднимается на пятнадцать футов в воздух. Несколько чрезвычайно обкуренных жителей Франклина собрались вокруг, чтобы посмотреть, как горит здание.

«Надеюсь, что Рейн благополучно миновала это место», – думаю я, когда мои ноги ступают на тропу. Если она вообще пошла домой. Черт. А что, если она не пошла домой? Я ломаю голову на предмет других возможных мест, но ничего не приходит на ум. Дом Картера исчез. Все ее друзья уехали из города, если у нее вообще были друзья.

Что, черт возьми, мне сказать ее папаше: «Здравствуйте. Я тот парень, с которым ваша дочь была последние два с половиной дня, пока вы переживали за нее. Сожалею об этом»?

Может быть, он действительно глухой. Если так, то мне не придется ничего говорить.

Пока бегу трусцой, гадаю, знает ли Рейн язык жестов?

Интересно, будет ли дома ее мама? Задаюсь вопросом, есть ли у нее вообще мама?

Я не замедляюсь, приближаясь. На самом деле я набираю скорость, как только дом на дереве появляется в поле зрения. Перескакиваю через упавший дуб, где Рейн сказала мне, что ходила домой сегодня утром.

Зачем ей лгать об этом? Что она скрывает?

Что бы это ни было, у меня такое чувство, что оно внутри ее дома.

Я же толкнул ее туда обеими руками.

Гребаный мудак.

Идея, дикая надежда вспыхивает в моей голове, когда я поднимаюсь по деревянной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда поднимаю голову над порогом домика на дереве, все, что нахожу, – это два кресла-мешка, несколько оберток от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рейн. Просто следы от нашей первой ночи вместе.

Я смотрю на ее дом и не вижу изменений: выцветший серый сайдинг, затемненные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но это не так. Этого не может быть.

Я спрыгиваю вниз и чувствую отдачу глубоко в ране на плече. Она все еще пульсирует, но мне кажется, что жар спал. Я закидываю рюкзак на здоровое плечо и достаю из переднего кармана бутылочку кефлекса – еще одно напоминание о том, как Рейн пыталась мне помочь.