Кивнув, бегу за ближайший дуб и чувствую, как колотится мое сердце в ожидании выстрела. Я должна быть взволнована, но это чувство, пересиливающее наркотики, скорее страх. Это наша последняя пуля.

А что, если он промахнется? А что, если в него срикошетит? А что если…

Внезапный звук выстрела ударяет по моим барабанным перепонкам и эхом отражается от деревьев. Когда я открываю глаза и уши – жду подтверждения, что выходить безопасно, но слышу только невыносимо громкий скрип открываемой металлической двери.

Затем – ничего.

Глубоко вздохнув, я выглядываю из-за ствола дерева. Уэс стоит на коленях. Мягкие каштановые волосы скрывают его лицо. Белые костяшки пальцев согнуты и обхватывают край открытого люка.

Он сделал это! Он, блять, сделал это! И есть часы в запасе. Уэс должен был бы бегать вокруг и ликовать, но вместо этого он выглядит так, словно стоит на коленях перед палачом. Я не могу понять, почему, пока не заглядываю в никуда.

И вижу его измученное лицо, смотрящее на меня.

ГЛАВА

XIX

Уэс

Вода. Целое… гребаное… бомбоубежище, заполненное водой.

Когда я открыл эту дверь, то не увидел спасения. Я увидел, как счастье вытекает из моих собственных рук, и как улыбка увядает на моем гребаном лице. В своем отражении я узнал себя такого, каким всегда был – беспомощного, безнадежного и бессильного.

Ничего.

У меня нет ничего. Я ничего не добился. Я прожил целую жизнь в аду напрасно. А завтра я вернусь в ничто, как и все остальные. Я не особенный. Я не сервайвелист. Я гребаный обманщик.

– Иди домой, Рейн, – говорю, закрывая глаза. Достаточно того, что мне приходится слышать слова, слетающие с моего языка. Я не хочу еще и видеть, как мои губы произносят их.

– Уэс, – она говорит тоненьким голоском – почти шепотом, приближаясь ко мне, и иголки шуршат под ее ногами.

Я выставляю руку, как будто это удержит ее от того, чтобы подойти ближе.

– Просто... иди домой. Иди к своим родителям.

– Я не хочу, – хнычет она. – Хочу остаться здесь. С тобой.

Я поднимаю голову, и кровь вскипает от гнева.

– Тебе осталось жить всего несколько часов, и ты собираешься потратить их на кого-то, кого даже не знаешь? Что, черт возьми, с тобой не так? Мне нечего тебе предложить. Нет припасов, нет крова, нет гребаных средств для самообороны! – Изо всех сил швыряю пистолет мимо Рейн в лес. – Я не могу спасти тебя. Я даже не могу спасти себя. Иди нахуй домой и будь со своей семьей, пока она у тебя еще есть.

Рейн даже не поворачивает головы, когда оружие пролетает мимо. Ее умоляющие, блестящие глаза устремлены на меня и только на меня.

– Мне все это безразлично, Уэс. Я... я беспокоюсь о тебе.

– Ну, тебе не стоит, – рычу, стиснув зубы, и готовясь разбить то, что осталось от моего собственного трепыхающегося сердца. – Я просто использовал тебя, чтобы помочь мне получить то, что хотел, и вот оно, во всем своем затопленном величии.

Я провожу рукой над отстойником перед собой и издаю отвратительный смешок.

– Так что иди нахуй домой, Рейн. Ты мне больше не нужна.

Ложь на вкус, как мышьяк и поражает Рейн почти с такой же смертельной силой. Ее рот открывается, а глаза быстро моргают, когда она пытается справиться с ядом, который я только что выплюнул в нее.

Я жду, что она будет спорить со мной, превратившись в такую девочку-подростка, которая будет ныть о своих чувствах ко мне. Но она этого не делает.

Она проглатывает. Она кивает. Она опускает голову, чтобы спрятать дрожащий подбородок.

А потом произносит слова, которые ранят глубже, чем любое прощание, которое я когда-либо переживал:

– Я просто хотела помочь.

ГЛАВА

XX

Рейн

Мои ноги превращаются в шлакоблоки, когда я, спотыкаясь, иду по тропе обратно к шоссе, изо всех сил пытаясь снять защищенную от детей крышку с пузырька своими дрожащими руками.

Не плачь, мать твою. Не смей плакать, мать твою.

Мои глаза, горло, легкие – они горят сильнее, чем, когда я ползала по задымленному дому Картера. Но я должна сдерживать слезы. Должна. Если буду плакать по нему, то мне придется оплакивать их всех. А я не могу этого сделать. Не буду.

«Иди домой, Рейн».

Я оглядываюсь, но Уэс не идет за мной. Единственное, что у меня осталось от него – это его жестокий, презрительный голос. Я начинаю идти быстрее, чтобы избавиться от него.

«Иди к своим родителям».

Он говорил, что использует меня, что я оставлю его. Тогда я в это не поверила, но ему потребовалось всего пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

«Ты мне больше не нужна».

С возгласом отчаяния я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в дерево. Я не смотрю, куда он приземляется. Это уже не имеет значения. Ничего не имеет. Уэс был моей единственной надеждой. Моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Без него мои часы сочтены. Без него мне не нужны и те, что еще остались.

ГЛАВА

XXI

Уэс

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рейн, я чувствую, как в моей душе разгорается чистая, необузданная ненависть. Я ненавижу не кошмары, не затопленное убежище, и даже не Рейн за то, что она сделала, как я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который пялится на меня. Я хочу обхватить его шею своими гребаными руками и сжимать, с наслаждением наблюдая, как жизнь покидает его глаза. Потому что именно он заставил ее уйти.

Он – тот, кто прогоняет всех.

Его гребаное лицо – всего лишь ложь. Он использует его, чтобы заставить людей думать, что ему можно доверять. Привлекательный, уверенный и сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, и люди не могут дождаться, чтобы уйти от него, как только увидят, что находится за фасадом.

Я плюю в его поганую, мерзкую физиономию, наблюдая, как она искажается, покрываясь рябью, а затем захлопываю металлическую дверь с животным воплем.

Вибрация от грохота металла проходит по моим рукам и груди, поднимая кашель из моих отравленных дымом легких. Когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот мужик исчез.

Я не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я будто стал моложе, свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рейн, отмечая, какой он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, то свои собственные шаги становятся слишком широкими. Моя точка обзора кажется необычайно высокой. Я снова ребенок, в теле взрослого, и иду домой с рюкзаком, полным еды, набранной из мусорного контейнера позади «Бургер Пэлас», как я делал каждый день.

Тропа стала шире, чем я помню. Также – грязнее. Но птицы исполняют те же трели, что и всегда, и деревья точно так же источают сосновый аромат.

Я почти ожидаю, что мама и Лили ждут, когда я вернусь домой. Мама, скорее всего, будет в отключке на диване с этой штукой, торчащей в руке, или спорить со своим «приятелем» в спальне. Лили, наверное, будет кричать в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-две она снова начнет плакать. Мама сказала, что дети так делают. Они просто «орут все чертово время».

Когда пересекаю задний двор Гаррисонов, замечаю, что их детская площадка исчезла. Я часами играл на ней с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил. Трава доходит мне до колен, и несколько окон выбиты. Брошенные машины стоят вдоль дороги, усеянной разбитыми телевизорами, стеклянными вазами, посудой – всем тем, что большие дети хотели бы разбить.