Сунув одну капсулу в рот, я пересекаю заросший задний двор с новой решимостью – найти ее и отплатить ей тем же.

Я сворачиваю за угол, прохожу мимо пикапа ее старика на подъездной дорожке и направляюсь по истертым ступенькам к двери. Сердце колотится от страха, когда поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое окно в двери, заставляет мою кровь холодеть.

Это песня.

Песня гребаной группы «Двадцать один пилот».

– Рейн? – зову через отверстие в двери, надеясь, что она просто подойдет и впустит меня. Как будто что-то в моей жизни бывало так просто. – Рейн! – кричу я громче, слыша, как моя сонная артерия пульсирует каждую секунду ожидания.

Единственный ответ, который я получаю, – это голос той плаксивой поющей задницы, которая говорит, что она не может спать, потому что у всех вместо рук оружие.

Не в силах больше здесь стоять, я протягиваю руку и поворачиваю ручку. Она легко поддается.

Двигаясь так, чтобы мое тело было прижато к стене и скрыто из вида, ору:

– Я вхожу! – и толкаю дверь ногой. Когда действие не встречается градом пуль, я делаю глубокий вдох и смотрю по сторонам от дверного проема.

Затем немедленно отхожу назад. Хватая ртом воздух, прислонившись спиной к деревянной обшивке, я пытаюсь осмыслить происходящее внутри. Темная гостиная. Жалюзи опущены. Кофейный столик. Диван. Старомодный телевизор. И мужчина. Сидит в кресле-реклайнере лицом к двери. С дробовиком на коленях.

И его мозги разбрызганы по стене позади него.

С каждым вдохом запах становится все более невыносимым. Запах смерти. Запах засохшей крови и серого вещества.

Песня начинается заново.

Я достаю из кармана маленький фонарик и, дыша в рубашку, на цыпочках вхожу в дом. Под моими ботинками хрустит битое стекло.

– Рейн? – снова кричу я, сглатывая подступающую к горлу желчь.

Я говорю себе не смотреть, когда прохожу мимо мистера Уильямса, чтобы проверить кухню, но нездоровое любопытство берет верх надо мной. Повернув фонарик в его сторону, я сжимаю зубы так сильно, что они почти трескаются, надеясь таким способом удержать рвотные позывы. Весь его затылок – кашеобразная масса, смешанная с пушистой набивкой кресла. Полосы на некогда голубой стене позади него давно приобрели цвет ржавчины, указывая, где были большие куски, прежде чем они соскользнули и затвердели на покрытом коркой, запятнанном кровью ковре.

Я не вижу входного отверстия на его раздутом старческом лице, но кровь, заливающая нижнюю губу и седую бороду, говорит мне, что кто-то сунул дробовик ему в рот, прежде чем нажать на курок. Вероятно, он сам. Цвет крови и вонь в воздухе говорят мне также, что это дерьмо произошло не только что. Я бы сказал, что этот человек сидит здесь уже...

Мои кишки скручивает и на этот раз даже стискивание зубов не удерживает меня от того, чтобы заблевать весь ковер, пока последние два с половиной дня проносятся с криком у меня в голове в обратном направлении.

Таблетки. Скрытность. Перепады настроения.

То, как она отказалась впустить меня в дом. И то, как сказала, что он не услышит ее стука, не увидит ее у двери. То, как выбежала из дома в ту ночь, словно увидела...

Я встаю на колени и меня снова рвет.

О боже! Твою мать! Он был здесь все это гребаное время.

Песня начинается снова.

И сейчас она здесь, с ним.

Вытирая рот тыльной стороной ладони, подхожу к выходу. Как бы я ни ненавидел то, что приходится запирать себя в ловушке запаха, захлопываю дверь пинком. Меньше всего нам нужны дикие собаки, вынюхивающие труп.

Луч фонарика освещает мне путь, пока я тащусь вверх по лестнице, стараясь расслышать движение, плач, хоть что-нибудь, – но ничего. Ничего, кроме этой проклятой песни и звука моего собственного учащенного пульса, пока я наконец не добираюсь до коридора наверху.

Пять дверей – три закрыты.

Не ссы, Уэс, просто сделай это.

– Рейн? – зову снова, но знаю, что она не ответит. Стараюсь не думать о том, почему, когда свечу фонариком в первую открытую дверь справа.

При виде черной косы у меня перехватывает дыхание, но я с облегчением выдыхаю, когда понимаю, что она лежит на переполненном мусорном ведре рядом с туалетом, у раковины.

Внутри никого нет. Это просто пустая ванная комната.

Когда я распахиваю следующую дверь и не нахожу ничего, кроме полотенец и простыней, мне приходит в голову мысль: «Может быть, Рейн убила этого ублюдка».

Я видел, как она скосила двух ублюдков у «Хаккаби Фудз», не моргнув и глазом. Девочка могла бы убить и его, если это была самооборона. Я хочу в это верить. Хочу представить себе Рейн победителем в этой гребаной ситуации. Хочу найти ее раскачивающейся где-нибудь в углу, потому что она двинутая на всю голову.

Песня начинается снова, когда я подхожу к последней двери справа.

– Рейн? – я легонько стучу, прежде чем повернуть ручку, не желая напугать того, кто может быть внутри. – Это Уэс. Можно мне войти? – приоткрываю дверь и готовлюсь к удару, но в лицо мне бьет тот же трупный запах.

Блять.

Я натягиваю рубашку на нос и молюсь всем богам, каких только могу вспомнить, приближаясь к человеческой фигуре на кровати.

Пожалуйста, пусть это будет не она. Пожалуйста, пусть это будет не она. Умоляю, боже. Я знаю, что ты чертовски ненавидишь меня, но только... блять. Пусть это будет не она.

Я беспомощно смотрю, как желтый луч моего фонарика скользит по краю кровати с балдахином и по поверхности лоскутного одеяла в цветах. Покрывало натянуто на лицо человека – или на то место, где оно раньше было, судя по размеру и расположению коричневого пятна на ткани, – но я не стягиваю его. Мне это не нужно. Светлые волосы веером рассыпались по дырявой подушке, пропитанной густой, как смола, кровью и покрытой пухом. Это говорит мне все, что я хочу знать.

Миссис Уильямс уже не спасти.

Я только надеюсь, что пришел не слишком поздно, чтобы спасти ее дочь.

Мои ноги двигаются, внутри мутит, и я держусь за фонарик, как за спасательный канат.

Не потому, что боюсь. Ведь теперь я точно знаю, где она.

В этом конце коридора музыка звучит громче, так что последняя комната слева должна быть той самой. Топаю по устланному ковром коридору и поворачиваю ручку. Не стучу.

Я не выжидаю и не распахиваю дверь с безопасного расстояния. Все мои инстинкты выживания вылетают в гребаное окно, когда я прорываюсь через последнее препятствие, стоящее между мной и моей девушкой.

Первое, на что обращается внимание, – это запах. Он не трупный и не металлический, как во всем остальном доме, а приятный и сладкий, как от еще теплого ванильного торта. Я закрываю за собой дверь и вдыхаю воздух, как тонущий пловец, выныривающий на поверхность. Знакомый аромат наполняет мои легкие и поднимает настроение. Оглядев комнату, я нахожу его источник повсюду. Зажженные свечи освещают каждый закуток и трещинку в маленькой спальне Рейн. Я выключаю фонарик и засовываю его обратно в карман, осматривая уютное помещение. Одежда и блокноты покрывают пол. Книжные шкафы, заполненные беспорядочно расставленными книгами в мягких обложках и безделушками, стоят вдоль левой стены. Кушетка и приставной столик занимают большую часть правой. А там, на той кровати – моя родная Спящая Красавица.

Рейн лежит на животе поверх одеял – образ совершенства в доме ужасов.

Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю – это хватаю светящийся мобильный телефон с тумбочки и прижимаю палец к символу паузы на экране. Я кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная музыка перестает играть, и вокруг становится тихо.

Рейн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее черным блестящим волосам. Они гладкие на ощупь. Гладкие и реальные. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, гниение смерти. Этого не существует. Только я, мой спящий ангел, и светлое, тихое чувство покоя.

– Рейн, – шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок. Но когда губы касаются ее плоти, моя иллюзия счастья рушится.