Черт. Тащусь от этого звука.

– Почему ты в таком хорошем настроении? – она улыбается, когда я беру у нее еду и кладу на очаг, чтобы подогреть.

– Потому что я собираюсь сожрать все эти бисквиты.

И потому, что никто не собирается меня убить.

И еще потому, что сегодня я могу спать в настоящей кровати.

И потому, что я видел твои сиськи... дважды.

– Все это время я думала, что ты придурок, а оказалось, ты просто был голодным?

– О, я все еще придурок, – хватаю водку с камина и прижимаю ледяную бутылку к ее бедру, просто чтобы подтвердить свою правоту.

– Аааа! Ладно, ладно! Ты, по-прежнему придурок! – кричит она, отталкивая ее.

Я усмехаюсь и откручиваю крышку, салютуя горлышком Рейн, перед тем, как делаю глоток. Водка пошла хорошо. Острые моменты дня стали сглаживаться.

Протягиваю бутылку Рейн, но в последнюю секунду отдергиваю ее.

– Только глоток, ладно? Ты сидишь на этом гидро-дерьме, и последнее, что мне нужно, это чтобы тебя вырвало или ты умерла.

Рейн улыбается, принимая мое предложение, и что-то теплое разливается у меня в груди, что не имеет ничего общего с камином или алкоголем. Когда смотрю, как ее веки трепещут, закрываясь, и красивые розовые губки обхватывают морозную стеклянную бутылку, чертовски хочу, чтобы это был я. Любая часть меня. Каждая часть меня.

– Хватит, – рявкаю я, выхватывая водку у нее из рук.

Она смеется и кашляет в запястье.

– Боже, как я ненавижу водку!

– А что еще ты ненавидишь? – спрашиваю, на удивление заинтересованный в том, чтобы узнать больше о своем новом приобретении.

Я открываю пакет с брокколи и кладу его на ковер перед нами. Рука Рейн ныряет внутрь, вытаскивая пригоршню маленьких зеленых «деревцев».

– Я чертовски голодна, – бормочет она, запихивая одну в рот.

– Ты не ответила на мой вопрос.

Она пожимает плечами:

– Даже не знаю... всё? – Вижу, как радость покидает ее лицо, когда она смотрит на огонь. – Всё это. Этот город, кошмары, то, что они заставляют людей делать, ожидая смерти. Я ненавижу все это.

– Хочешь знать, что я ненавижу? – спрашиваю, подталкивая ее локтем. – Вообще-то, это скорее, кого.

– Кого? – спрашивает Рейн хрипло и откашливается, не желая, чтобы голос выдал ее эмоции.

– Тома Хэнкса.

– Тома Хэнкса! – кричит Рейн и пихает меня в ногу. – Никто не ненавидит Тома Хэнкса! Он самый славный парень в Америке!

– Херня, – говорю я, наклоняясь вперед, чтобы пошевелить поленья кочергой. – Это всего лишь игра. Я на это не куплюсь.

Рейн хрюкнула опять. От этого она захохотала еще сильнее, и я понимаю, что так весело мне уже очень давно не было. Тыкаю один бисквит в очаге и решаю, что наш ужин достаточно горячий.

Вдалеке гремит гром, когда я протягиваю кукурузного песика на палочке Рейн. Она усмехается и откусывает верхушку.

– Какое варварство, – ежусь в притворном возмущении.

Мы оба замолкаем, вдыхая запах еды. Минуты тянутся, и я почти вижу, как наши мысли собираются прямо на ковре между нами: тяжелые и темные.

Грязные – мои.

Интересно, сколько маленьких придурков из старшей школы засунули свой член в этот идеальный рот? Сколько из них были приглашены и сколько просто воспользовались разок красивой малышкой? Интересно, что бы Рейн сейчас делала, если бы я не вытащил ее из «Бургер Пэлас»? Что бы делала, если бы кошмары не начались? Вернется ли она домой посреди ночи или проведет все это время здесь, со мной?

Щеки Рейн, полные еды, розовеют, когда девочка ловит мой пристальный взгляд.

– Что? – спрашивает она обеспокоенно, смахивая невидимые крошки со рта.

– Я просто пытаюсь понять тебя.

– Удачи. Я пытаюсь уже много лет. – Рейн пальцами снимает с палочки последний кусочек корн-дога и кладет в рот.

– Какой ты была в старших классах?

– Без понятия, – она пожимает плечами, – блондинкой.

– Блондинкой? – хмыкаю я.

– Это было единственное, в чем я была хороша. Быть блондинкой. Быть красивой. Быть идеальным маленьким трофеем. Я не была по-настоящему общительной, поэтому большинство людей просто считали меня заносчивой сукой, но оценки у меня были хорошие. Моя мама гордилась мной. Я встречалась со звездой баскетбола и каждое воскресенье ходила в церковь. Ну, знаешь, вся эта фигня, обычная в провинциальных городках.

Пока она говорит, я смотрю на нее и начинаю видеть проблески настоящей Рейнбоу. Тушь размазалась у нее под глазами. Проглядывают полдюйма светлых корней, которые я никогда раньше не замечал. Вижу убийственные изгибы, которые она прятала под всей этой мешковатой одеждой. Рейнбоу-соблазнительница превратилась в безбашенную Рейн.

Но обе они не являются настоящей Рейнбоу. Рейн скрывает себя под масками.

Я щелкаю пальцами, когда до меня доходит:

– Ты хамелеон.

Рейн бросает на меня обиженный взгляд:

– Что, я ненастоящая?

– Нет. Ты приспосабливаешься – меняешь свой внешний вид, чтобы соответствовать окружающей среде, ради выживания, как хамелеон.

Рейн закатывает глаза в ответ:

– А ты кто?

– Я? – показываю на себя бутылкой водки. – Я хорошо разбираюсь в людях, – подмигиваю ей и делаю еще глоток. Жидкость обжигает. Морщусь и закручиваю колпачок. – Наверное, это побочный результат смены дома каждые шесть-двенадцать месяцев.

Я ставлю бутылку на ковер рядом с собой, но, когда снова смотрю на Рейн, она уже не смотрит на меня. Девочка смотрит на палочку от корн-дога в руках.

– Уэс? – спрашивает она, вертя деревяшку между пальцами.

– Да?

Рейн бросает палочку в огонь. Она вспыхивает синим, когда загорается, вероятно, из-за всех этих гребаных консервантов и химических добавок.

– Что случилось с твоей сестрой?

Блять.

Я сглатываю и решаю просто сорвать пластырь.

– Она умерла от голода.

Я это сделал. Двигаемся дальше.

Глаза Рейн широко раскрываются, она поворачивается ко мне лицом.

– Что? – она мотает головой, морщит лоб в замешательстве. – Как?

– Пренебрежение, – я передергиваю плечами. – Ей было всего восемь месяцев. Моя мама была наркоманкой и едва могла позаботиться о себе, а наши отцы оба были вне игры. Мне удалось добраться до школы и поискать еду в мусорном контейнере позади «Бургер Пэлас», но я никогда не думал о том, чтобы накормить свою сестру. Она была еще младенцем, понимаешь? Я даже не думал, что она ест пищу.

– О боже, Уэс.

У Рейн открывается рот и кажется, что она собирается сказать что-то еще, но я обрываю ее:

– Она все время плакала. Без перерыва. Я играл в лесу или дома у друзей при каждом удобном случае, чтобы не слышать ее. А потом, в один прекрасный день, плач просто... прекратился.

Я помню облегчение, которое испытал, а затем ужас, обнаружив ее безжизненное тельце, лежащее лицом вверх в своей кроватке.

– Полицейские приехали, когда я позвонил 911, и это был последний раз, когда я видел свою маму. Мой соцработник сказал, что я могу навестить ее в тюрьме, но...

Качаю головой и смотрю на Рейн, ожидая обычные соболезнования. Мне очень жаль. Это просто ужасно. Бла, блять, бла. Но она даже не смотрит на меня. Девочка снова смотрит на огонь, находясь за миллион миль отсюда.

– Моя мама тоже забеременела, когда мне было лет восемь или девять.

Мой желудок сжимается. Рейн никогда не упоминала о том, что у нее есть младший брат, поэтому я почти уверен, что у этой истории нет счастливого конца.

– Я была так взволнована. Мне нравилось играть с пупсами, и скоро у меня появился бы настоящий, с которым можно было бы играть каждый день.

– У нее случился выкидыш? – спрашиваю, надеясь, на утвердительный ответ.

Рейн качает головой.

– Мой папа становится очень злым, когда пьет. Отец никогда не дотрагивается до меня, но иногда, когда он становится таким, моя мама…

Рейн вдруг становится такой тихой. Как будто кто-то выключил ее. Она замолкает. Она перестает дышать. Она даже перестает моргать. Она просто смотрит в этот проклятый огонь, и все краски сходят с ее лица.