– У тебя и здесь цветы? – она хихикает, не сводя глаз с моей промежности.

Смотрю вниз и понимаю, что на мне боксеры с цветочным принтом, те самые, которые мой придурок сосед по комнате подарил мне в шутку на Рождество.

– Они достались мне с униформой, – я ухмыляюсь, стягивая джинсы до конца. Это заставляет ее замолчать.

Глаза Рейн расширяются, когда она впивается взглядом в выпуклость полутвердого члена, обтянутую мокрой тканью моих боксеров.

Его имя может красоваться у нее на спине, но ее соски напрягаются под тканью из-за меня.

Я вылезаю из джинсов и пальцами оттягиваю пояс трусов. Как только собираюсь спустить их, Рейн зажмуривается и визжит. Уронив сверток на пол, она внезапно хватается за свои баскетбольные шорты и сдергивает их вниз.

Майка достаточно длинная, чтобы прикрыть ее задницу, но я все равно получаю отличный кадр этих полных, совершенных сисек, когда она наклоняется, вылезая из шортов.

– Вот! – пищит она, протягивая мне блестящую синюю ткань с закрытыми глазами. – Надень это!

Посмеиваясь, бросаю мокрую одежду в стопку у ее ног. С самодовольной улыбкой направляюсь к Рейн, не имея на себе ничего. И я на сто процентов уверен, что моя куколка напрочь забыла думать о «Как его там» засранце. По крайней мере, сейчас. Черт, судя по тому как она краснеет и кусает свою пухлую нижнюю губу, когда я приближаюсь, киска, возможно, забыла даже свое собственное имя.

Беру у нее шорты и влезаю в них, не торопясь, – выставляя напоказ свои ягодицы. Как только они на мне, откашливаюсь, побуждая Рейн открыть глаза. Я уже стою так близко, что ей приходится вытягивать шею, чтобы видеть мое лицо. Микроволновка звенит, но никто из нас не обращает на это никакого внимания.

– Спасибо.

Ее взгляд падает на мою грудь. Даже не видя, знаю, куда Рейн смотрит и что считает.

– Тринадцать?

Это была первая татуировка, которую я получил. Тринадцать зарубок* прямо над сердцем. Обычно, когда девушки спрашивают об этом, я просто выдумываю какую-нибудь ерунду: тринадцать – мое счастливое число; день рождения моей мамы был тринадцатого августа; это количество тачдаунов, которые я сделал, чтобы выиграть чемпионат штата еще в средней школе.

Но Рейн не собирается трахаться со мной, что бы я ни сказал, по крайней мере, не в этом доме, – поэтому говорю ей правду:

– Это количество приемных семей, в которых я жил.

Она и глазом не моргнула на мое признание – просто продолжила изучать мое тело.

– А как насчет этого?

Она смотрит на розу и кинжал на моем правом плече, прямо над пулевым ранением. Я смеюсь:

– Ты когда-нибудь слышала песню «Eurotrash Girl»?

Рейн кивает и смотрит на меня.

– Так вот, там есть часть, где он говорит о том, что получил татуировку в виде розы и кинжала в Берлине, так что однажды в выходные, когда я с друзьями поехал на поезде в Берлин на Октоберфест, мы все набили такие татуировки.

– Хм, я почти уверена, что он также говорит о том, что нашел крабов в Берлине, – Рейн морщит нос и бросает на меня вопросительный взгляд. – Или это был Амстердам?

– Нет, я думаю, что в Амстердаме он продавал свою плазму.

– Точно, – усмехается она, – и потратил все деньги на парня в женской одежде.

– Это случается с лучшими из нас, – пожимаю плечами, вызывая еще один смешок у Рейн.

– А что за история стоит за этим? – ее взгляд скользит вниз, к моему локтю.

Я поворачиваю руку, показывая тату целиком.

Фыркаю от смеха.

– У меня был приятель, который не позволял своему татуировщику подходить близко к локтю – слышал, что это самое болезненное место для нанесения чернил, поэтому, пока ему делали тату на бицепсе, я нанял другого тату-мастера в салоне. Он сделал мне прямо на локте. Вел себя, как придурок.

Рейн рассмеялась, и улыбка наконец достигла ее глаз.

– Тебе было больно?

– Сука, как больно.

Вода с одежды добралась до моих босых ног, а глаза Рейн все еще постигают истории, запечатленные на моей коже. Я хотел использовать свое тело, чтобы подразнить и помучить крошку, но вместо этого она читает его как открытую книгу. Когда ее взгляд скользит по татуировке увядшей лилии на моих ребрах – чувствую себя уязвимым, как никогда.

– А эта болела? – она проводит холодным кончиком пальца по стебельку вниз.

– Да, – сглатываю я. – Каждый гребаный день моей жизни.

Ее брови сдвигаются, когда она ищет на моей коже признаки травмы. Нежные пальчики скользят по поникшим розовым лепесткам – по одному за каждый месяц ее короткой жизни.

– Лили была моей сестрой, – я даже не знаю, зачем говорю ей об этом. Может быть, для того, чтобы она перестала меня вот так трогать.

Рейн поднимает голову, а пальчики кладет на мои ребра, прикрывая ими рану.

– Мне очень жаль, – искренность в ее больших голубых глазах такая неподдельная, боль в ее голосе такая непритворная, что понимаю, Рейн не демонстрирует сострадание, а сострадает.

Микроволновка дзинькает в напоминание, и я не мог бы быть более благодарным за то, что нас прервали.

– Шоу окончено, – бросаю я, направляясь к пикающей машине.

Облако пара ударяет мне в лицо, когда открываю дверцу. Поставив пакет с приготовленной брокколи на столешницу, я поворачиваюсь, чтобы достать из морозилки остальную часть нашего ужина.

– Ты хотела корн-догов, верно?

Я беру коробку корн-догов и несколько штук колбасных, сырных, и даже с яйцом бисквитов. Затем поворачиваюсь к Рейн. Ее рот открыт, и мне очень хочется положить что-нибудь в него. Еда подойдет. Язык подошел бы лучше. А мой член будет идеально.

– Я приму это, как «да», – ухмыляюсь.

Рейн старается выглядеть невозмутимой и поднимает с пола сверток с одеждой, ненамеренно снова сверкая передо мной в процессе. Посмеиваюсь, глядя, как она несется в прачечную в дальнем конце кухни.

Я возвращаю внимание к светящейся микроволновке и стараюсь не думать о покалывании, оставшемся на моей коже там, где только что была холодная рука Рейн. Глухое металлическое бряцанье и повторяющиеся хлопающие звуки стиральной машины сигнализируют о ее возвращении. Рейн молча стоит рядом со мной, наши желудки урчат в унисон, когда мы смотрим, как мясные полуфабрикаты крутятся под галогенными лампами.

Затем один оглушительный раскат грома все останавливает. Одновременно со вспышкой, дом дрогнул и погрузился во тьму. Кружение прекратилось. И те, ранее мигавшие числа на микроволновке исчезли навсегда.

– Дерьмо, – я открываю дверь и вытаскиваю нашу еду. Она все еще холодная на ощупь, но, по крайней мере, кажется оттаявшей.

Порыв ветра врывается в разбитую заднюю дверь.

Рейн обхватывает себя руками и начинает дрожать.

– Есть... – я собираюсь сказать «у твоего парня», но в последнюю минуту останавливаюсь. – А в этом доме есть камин?

Рейн кивает, глядя на своего кукурузного пса, как на любимого члена семьи, подключенного к системе жизнеобеспечения.

– Он выкарабкается, – поддразниваю я, пожимая ее плечо. За это получаю шлепок по руке.

Черт, как больно. Я мысленно делаю пометку попросить Рейн наложить повязку сегодня вечером. Моя рана начинает пульсировать.

Я хватаю зажигалку, брокколи и бутылку водки и следую за Рейн из кухни, сосредоточившись на ее круглой попке, а не на имени над ней. Гостиная со сводчатым потолком обставлена клетчатой мебелью и украшена головами животных. Не совсем в моем вкусе, но камин хороший. Он большой, каменный; внутри настоящие дрова, а не эта фальшивая газовая хренотень.

Я кладу все на камин и беру с кофейного столика журнал «Филд энд стрим». Вырвав несколько страниц, скручиваю их трубочкой и поджигаю конец. Рейн сидит, скрестив ноги, на ковре рядом со мной, стараясь оттянуть джерси ниже к ногам. В одной руке она держит корн-дог, в другой – бисквиты.

– Просто, чтобы ты знала... – говорю я, прижимая самодельный факел к самому маленькому кусочку дерева, пока он не загорается, – мой больше.

Рейн хмурит тонкие брови, глядя на меня, а потом заливается смехом, когда я перевожу взгляд с ее лица на сосиску в тесте.