Девочка, вероятно, стала бы медсестрой, как ее мама. Если эта мама вообще медсестра.

Я снимаю кобуру, стараясь не задеть рану на плече, и кладу пистолет на землю. Вижу, как Рейн смотрит на него, поэтому отодвигаю ногой оружие еще дальше.

– Неа.

– Это мой пистолет, – малышка делает вид, что дуется, пока я снимаю рубашку и засовываю ее в отверстие вокруг шлангов.

Я прижимаю ее руки так, чтобы она удерживала рубашку и шланги на месте.

– А ты не можешь просто засунуть туда трубку и пососать ее? – спрашивает Рейн, когда я подвожу байк ближе к грузовику.

– Конечно, если хочу нахлебаться бензина.

Она красочно закатывает глаза, и от этого кажется такой юной. И гигантская толстовка с надписью: «Двадцать один пилот» усиливает впечатление.

– А сколько тебе лет? – спрашиваю я, наклоняя байк в сторону так, чтобы его бензобак был ниже, чем у грузовика.

– Девятнадцать.

Херня.

– А сколько тебе лет? – спрашивает врунишка, когда я засовываю конец длинного шланга в свой бензобак.

– Двадцать два.

Держа мотоцикл под нужным углом, я наклоняюсь туда, где Рейн удерживает всё на месте, и дую в короткую трубку. Через мгновение девочка ахает, когда мы слышим, как жидкость хлещется о дно моего бензобака.

– А где ты этому научился? – глаза Рейн широко раскрыты, голос слегка хриплый, а рот чуть приоткрыт в букве «о».

Я начинаю думать еще о нескольких способах придать ей такое выражение лица, когда вспоминаю, что она задала мне вопрос.

– «Ютьюб».

– А, ну да, – она смеется, – интернет не работает неделю, и я уже забыла про «Ютьюб».

Неловкое молчание повисает между нами, пока мы вынуждены стоять там, каждый держа свой конец шланга.

Рейн нарушает его и умудряется усугубить ситуацию.

– Я не могу поверить, что у нас осталось всего три дня.

– Говори за себя, – резко отвечаю я.

– Оу, хорошо, – девочка сводит брови вместе, обдумывая мое замечание. – Эй, можно задать тебе один вопрос?

Я пожимаю плечами:

– Ты же все равно это сделаешь.

– Если то, что грядет, действительно настолько ужасно, как все думают, тогда почему ты так стараешься выжить? Я имею в виду, что хорошего оказаться последним человеком на Земле?

– Тогда я стал бы королем этого гребаного мира, – отвечаю невозмутимо.

Бак почти полон, поэтому ставлю байк вертикально, чтобы остановить струю.

Рейн издает печальный смешок, когда я вытаскиваю шланг и снова завинчиваю крышку топливного бака:

– Да, ты стал бы королем всей разоренной, разрушенной планеты.

Пожимаю плечами и толкаю подножку. Я никогда не говорю о своем дерьме, но есть что-то в том, как эта девочка ловит каждое мое слово. И у меня просто вылетает:

– Если смогу пережить этот гребаный апокалипсис, тогда всё, что я перенес, будет иметь какое-то значение, понимаешь? Например, вместо того, чтобы сломить... они сделали меня неуязвимым.

Большие грустные глаза Рейн начинают блестеть, заставляя меня пожалеть, что не держал свой гребаный рот на замке́. Мне не нужна ее жалость. Я хочу, чтобы она подчинялась. Мне нужны ее ресурсы. И, если быть честным, я бы также не возражал прямо сейчас нагнуть эту киску над капотом пикапа.

– А они, это кто? – спрашивает она, когда я вытягиваю из ее рук части шланга и бросаю в разросшуюся траву.

– Это не имеет значения. – Поднимаю с земли свою кобуру и осторожно натягиваю ее обратно на свою майку-алкоголичку. – Главное, что если я все еще буду здесь, а они – нет, то я победил.

– Ну, кто бы они ни были, – Рейн едва заметно улыбается, когда я встряхиваю рубашку, чтобы расправилась ткань, – надеюсь, что они умрут последними.

У меня вырывается смех, когда смотрю на ангельское лицо Рейн. Она тоже начинает смеяться, а потом выхватывает счастливую рубашку из моих рук.

– О боже, неужели ты всерьез собирался надеть это? – хохочет сучка.

Я хватаюсь за свою рубашку и пытаюсь вырвать ее, но малышка держит изо всех сил.

– Как ты собираешься пережить апокалипсис в рубашке, пропитанной бензином?

– Я что-то не вижу здесь никаких прачечных, а ты? – Делаю ложное движение влево и хватаюсь за рубашку, когда она поворачивает вправо, но Рейн все еще не отпускает.

– Я могу постирать ее.

– Что? Когда твоя мама вернется с работы и впустит тебя?

Лицо Рейн бледнеет, и она отпускает мою рубашку.

Блять, я вовсе на собирался высмеивать ее.

– Да, – говорит она. Глаза смотрят в никуда и опускаются мне на грудь. – Когда моя мама вернется домой.

Дерьмо. Теперь она выглядит такой грустной и испуганной. Рейн снова запускает руку в волосы. Это не к добру. Эта сучка делает глупые вещи, когда начинает сходит с ума.

– Эй, – говорю я, пытаясь вывести ее из этого состояния, – ты хочешь есть?

Перекидываю рубашку через здоровое плечо и начинаю развязывать сумки с продуктами, свисающие с руля.

– Я видел домик на дереве у тебя во дворе. Нам следует поесть там, наверху...

– На случай, если собаки учуют запах еды, – заканчивает Рейн мою фразу с отсутствующим выражением лица.

– Нет, – ухмыляюсь я, держа сумки здоровой рукой и направляя мою девочку по траве высотой почти по колено, – другой, – потому что там наверняка полно постеров с Джастином Бибером. Он так чертовски привлекателен.

У Рейн вылетает хрюканье.

– О мой бог! – хихикает она. – Ты что, только что пошутил?

Приподнимаю бровь, глядя на нее, и продолжаю идти.

– Я бы никогда не стал шутить насчет Бибов.

Когда Рейн идет рядом со мной, хихикая над моей дурацкой шуткой, понимаю, что возможно, ошибался раньше. Я уже чувствую себя королем мира.

ГЛАВА

VII

Рейн

Я запихиваю все мысли о моей матери обратно в крепость под названием «Дерьмо, о котором никогда больше не буду думать, потому что все это не имеет значения, и мы все умрем», поднимаю подъемный мост и поджигаю эту гадину.

Осталось три дня.

Когда я забираюсь по лестнице наверх в свой шаткий старый домик на дереве, то осознаю, что на улице уже начинает темнеть.

Еще два с половиной дня.

Все, что мне нужно сделать – это не думать о ней еще два с половиной дня, и тогда больше никогда не придется о ней думать.

Я принимаю еще одну таблетку, пока жду, когда Уэс поднимется по лестнице, – просто чтобы быть уверенной, что это дерьмо останется крепко запертым.

Я забираю у него сумки, когда он перелезает через верхнюю ступень.

Домик на дереве не ахти какой – просто гниющая фанерная коробка с парой грязных кресел-мешков и старым бумбоксом внутри. Но, когда я была ребенком, это был: за́мок Золушки, пиратский корабль Джека Воробья и невидимый самолет Чудо-женщины – всё вместе взятое.

Потолок такой низкий, что Уэс даже не пытается встать – просто подползает к мягкому креслу и устраивается как у себя дома.

Красавчик вытягивает перед собой длинные ноги и скрещивает их в лодыжках, пока роется в пакетах с продуктами. Его ноги почти вылезают наружу. Это напоминает мне Алису в Стране чудес – когда она слишком быстро выросла и застряла в доме Белого Кролика.

– Ладно, – говорю я, плюхаясь на мягкий мешок рядом с ним, пока он сосредоточенно орудует чертовым консервным ножом, который сегодня уколол меня в спину, – у тебя там есть что-нибудь не похожее на собачий корм?

Уэс, не глядя, протягивает мне один из пакетиков.

Я вынимаю палочку вяленой говядины и жестом указываю ею на громоздкий приемник.

      – Слушай, а ты не хочешь послушать музыку? Я думаю, что у меня здесь есть старый мамин диск Тупака. Это, конечно, не Джастин Бибер, но…

Уэс ухмыляется моей шутке и кладет в рот кусок картофеля.

      – Береги батарейки. У нас не долго будет электричества.

Его утверждение тут же стирает улыбку с моего лица.

А, ну да. Апокалипсис. Супер!