Иногда понимаешь, что обладание даром получать все чего хочется, работает не всегда. Айелет купалась в достатке, а престиж ее многоуважаемой семьи сформировал в девочке особое мнение об окружающем мире. Если ты не дочь известного врача, то дочь посла, президента или даже монарха. Так она всегда думала, не видя другой жизни, ожидая, что это навсегда. Проходят дни, и тебе уже не шесть, твой кругозор ограничен социальным кругом, семейные традиции и правила выжжены клеймом на твоей душе. От дочери Скаат-старший требовал усердия в учебе и примерного поведения. И, если первое давалось ей легко, второе стало тяжким бременем. Частые банкеты и мероприятия, на которые ее брали родители, обязывали Айелет демонстрировать безукоризненное знание этикета, испанского языка и культурных ценностей собственного народа. Но по натуре своей, она была бунтаркой и всячески старалась препятствовать своей роли идеальной дочери. «Умная, но избалованная» – такой ее считали учителя, самодовольной называли сверстники в спецшколе, эгоисткой называл отец. Но в день, когда ее жизнь изменилась, она почти была готова стать Айелет из родительских сказок. Смирилась и приняла свое будущее, осознав, что дерзость и гордость – причина ее бед.

Все случилось страшным ноябрьским вечером. Как в дешевом фильме ужасов с привидениями, пятнадцатилетняя Айелет проснулась от громких криков и, желая узнать в чем дело, в одной пижаме бросилась прочь из своей спальни. Она бежала по длинному коридору второго этажа мимо притихшей прислуги, столпившейся возле двери отцовского кабинета, надеясь, что ее укроют и защитят. Но никто не глядел на испуганного подростка и не остановил. У самых дверей раздался еще один вопль (кричала женщина), и хриплый совершенно чужой голос отца кричал что-то в ответ.

Айелет вбежала в кабинет и увидела папу, который держал маму за плечи, с силой прижимая ее к стене. Всегда деликатный и сдержанный отец впервые предстал перед дочерью в таком состоянии. Но самое странное, что мама даже не пыталась сопротивляться. Она плакала, но, казалось, покорилась своей участи. И это так же было не похоже на нее, ведь Анна славилась своей эксцентричностью и суровым нравом. Прежняя мама никогда бы не позволила сделать себе больно.

Айелет замерла в ужасе, вытянув руки вперед, боясь подойти к самым родным людям на свете, сцепившимся мертвой хваткой. Анна же, заметив появление дочери, закрыла глаза и ударила мужа ногой в живот, отчего тот отпрянул, позволив женщине подбежать к Айелет, но уже через мгновение ее снова схватила сильная рука Адама Скаата.

– Ты такая же, как и она! Чудовище! – закричал отец напуганной дочери и толкнул ее мать прямо на нее.

Сейчас, спустя много лет, Айелет понимала, чтó не так было с отцом в тот вечер. Он был очень пьян, возможно, даже не контролировал себя, и каждое его действие в последствии напоминало девушке о том, что люди, которых она любила, в один миг могут обратиться в кровожадных монстров, чуждых ее природе и пониманию, а любовь к ним погибла в один миг, когда Анна, оступившись, увлекла за собой дочь на стеклянный кофейный столик, который разбился под ними. С тех пор на шее у Айелет остался тонкий шрам от пореза битым стеклом. Этот шрам стал символом дальнейших событий в семье, которая сумела удивить ее снова.

Вся жизнь теперь делилась на «до шрама» и «после него». Клиника, вопросы окружающих, даже визит какого-то офицера из местной полиции – все слилось в одну длинную ленту лжи. Родители вновь стали прежними, снова и снова демонстрируя обществу свой макет идеальной семьи, в которой неуважение было попросту недопустимо. Не осталось никого, кто мог бы детально пересказать события того вечера. Прислуга была уволена, а новому персоналу были совершенно безразличны семейные тайны. Айелет и сама не желала предавать огласке эту историю. И вовсе не потому, что после ее возвращения из клиники отец с матерью каждый день пытались искупить свою вину подарками, чрезмерным вниманием и опекой. Дело было в ней самой. Айелет ощущала ужасный стыд, разочарование от того, с кем ей приходиться жить. Она боялась повторения и уже просто не могла довериться родителям, которые, будто бы играли в спектакле бродячих артистов. И когда Айелет не бывало рядом (как они полагали), Адам и Анна не замечали друг друга. Складывалось впечатление, что отец начал ненавидеть жену. Быть может, она была ему неверна? Или натворила чего похуже? Но скандал окончательно перечеркнул их жизни, сделав чужими за закрытыми от посторонних глаз дверьми. А через месяц отец сообщил Айелет, что скоро ей предстоит отправиться в Севилью, в закрытый колледж. «С глаз долой из сердца вон».

Неожиданно для себя самой Айелет приняла переезд с радостью. Ей очень хотелось побыть вдали от тревог и ожиданий повторения кошмара. И только Анна переживала это остро, давая волю слезам.

– Как вся эта история может быть связана со мной? – спросил Луис, массируя висок. На протяжении всего рассказа Айелет головная боль усилилась и мешала ему расслабиться. Он ощущал раздражение, не связанное ни с чем конкретным. Нервы были на пределе.

– Я почти добралась до сути, не перебивай, – Айелет Скаат положила ладонь на его ногу, и Луису вдруг стало очень уютно, несмотря на все раздражители, в этой комнате именно она была его таблеткой аспирина.

– Продолжай.

Проведя в Севилье годы, Айелет перестала относиться к отцу, как к чудовищу. Она взрослела и с годами все больше понимала, что не бывает дыма без огня и, если родители до сих пор живут вместе, значит, тот инцидент был исчерпан, а ее ссылка – лишь необходимость в игре взрослых, в которую дочери вникать уже не хотелось. Возвращаясь домой на лето, Айелет бродила по особняку и удивлялась собственным ощущениям. Теперь это был чужой для нее дом, с которым ее перестало что-либо связывать, а кабинет все еще пугал ее, олицетворяя былые ночные кошмары подростка. И ничто уже не могло изменить ее отношения ко всему вокруг.

– В восемнадцать я вернулась туда окончательно, а еще через год покинула Испанию, настояв на переезде в родной Тель-Авив. Сняла маленькую квартирку в оживленном районе и постаралась забыть о прошлой жизни.

– А что же родители? – поинтересовался Луис, заинтригованный бессмысленностью биографии этой странной девушки.

– Родители приезжали ко мне в Израиль пару раз в год, но всегда порознь. А я так ни разу и не вернулась в дом детства. Нисколько не жалею. Эти визиты не сильно сблизили меня с ними. И вот мы уже подбираемся к тебе, мой милый сеньор Гальярдо. Год назад, я получила сообщение от матери, что отец подал на развод. Он выставил ее вон, не позволив даже толком собрать вещи. Даже мне об этом не сообщил. И самое страшное. Мой отец… он пропал. Говорят, уехал, а его компания несет убытки. Дом в Мадриде был конфискован банком за неуплату налогов, и мое прошлое разбилось вдребезги. Суть в том, Луис, надеюсь, ты позволишь себя так называть, что для моей матери нет ничего дороже одной вещи, которая осталась в доме детства, – ее рука немного сжалась, – жемчужное ожерелье. Семейная реликвия, доставшаяся Анне от бабушки. Это украшение с историей, о которой я… ничего не знаю, да и не хочу, но сейчас мне нужно, чтобы ты помог мне проникнуть в тот дом и забрать его из тайника, – Айелет внимательно смотрела Луису в глаза, словно пытаясь загипнотизировать, отгоняя любую мысль против.

Гальярдо шумно втянул носом воздух и нагнулся к ней так, чтобы его лицо было в паре сантиметров от ее.

– Ты, наивная девочка, решила нанять меня? Я коллекционер, а не вор по вызову. Не потратила бы ты столько времени, начни свою историю с конца.

– Нет, Луис, не нанять. Я не дура. Тебя не интересуют деньги, ты в них не нуждаешься. В доме моего отца есть что-то, что заставит тебя прямо сейчас вскочить и в одном белье броситься в аэропорт.

– Что же это такое? Изумрудные подвески твоего дедушки? О, или нет, наверняка фарфоровая кукла тетушки? – развеселившись, Луис, смачно поцеловал ее в щеку, в надежде смутить свою гостью.