Конечно, она же тоже просыпалась с рассветом и ходила по городу, разгоняя тревожность, я должен был подумать о вероятности встретить ее.
– Привет. Вот, как видишь, к нему шел.
– Присядь, пожалуйста.
Мы с ней уселись на скамейку с облупившейся зеленой краской, и я вдруг подумал, что бабка все-таки смогла стать мне родным человеком. Рядом с ней я чувствовал себя если не хорошо, то хотя бы более уютно, чем мог бы.
– Володя же – мой второй муж.
Я даже этого про нее не знал. Вот бы оказалось, что он не отец моей мамы, и тогда бы я на все мог посмотреть с другой стороны. Неродных детей же можно не любить, вышло бы так, что он и маме, и мне никем не приходится.
– Первый раз я вышла замуж в двадцать лет, это тридцать шестой год шел. Мой муж Саша, он был старше меня, очень энергичный волевой человек. Политикой интересовался. Да только прожили мы с ним меньше двух лет, за это время дети у нас с ним не получились.
Баба Тася замолкла, посмотрела на приоткрытое окно первого этажа и заговорила на полтона ниже.
– Репрессировали его. Дальше – с концами. Так и не знаю точно, что с ним стало там, но думаю, что ничего хорошего. Говорили, нет в живых. Ждала и надеялась я долго, а время мое женское утекало. Потом началась война, эвакуация, смерть кругом. А когда закончилась, встретила я Володьку. Он был гордый, с орденами. Девушек и посвежее жило темным-темно в Зарницком и прилегающих деревнях, а он вдруг выбрал меня. Мы быстро поженились, а только потом я узнала, что его отправили на фронт прямо из тюрьмы. Судьба, видно, была моя такая, с сидевшими мужчинами жить. Тогда, перед войной, он первый раз сел за воровство, но стране были нужны люди, вот его и мобилизовали. Ордена держали здесь его еще какие-то годы, гордился ими, на работу устроился. Потом снова сел. Когда вышел, уже про свою гордость не вспоминал, изменился, приобщился к жизни там. Работать на государство в тюрьме оказалось не в большом почете. Пока здесь жил, вышло у нас ребенка сделать, я на последний поезд вскочила, мне-то уже сорок лет тогда было. Несколько лет с нами пожил и опять в тюрьму ускользнул. Менялся все с каждым разом, я все хуже его знала. Да вот зато помогал, Гриша, нам. Всякий раз, как выйдет, откуда-то деньги у него есть, кто-то ему все должен здесь. Да и садился он не просто так, все помогал этим кому-то, должников вокруг себя собирал. Он – не хороший человек, но и не плохой окончательно, Гриша. Просто он привык жить совсем по-другому.
Баба Тася говорила медленно, делая паузы между предложениями, может быть, это был самый большой рассказ, который я от нее слышал.
– И что мне теперь, понять его? Он не должен был так говорить. То, что побил – фигня, я ведь и сам первый начал. Или к чему ты это вообще все сообщаешь?
Она молчала долго. Лицо ее ничего не выражало, и я думал, что, может быть, от старости она потеряла мысль, которую хотела сказать. Я уже решил встать и все-таки пойти к Боре, но она опомнилась.
– Это я к тому, Гриша, что тебе его недолго потерпеть. Скоро вернется в тюрьму обратно. Я у него вчера об этом спросила.
Такой откровенности от бабы Таси я не ожидал. Видимо она была сама не сильно рада появлению еще кого-то в ее доме. Баба Тася и меня не хотела к себе, но тут уж пришлось смириться. Очередной жилец был в тягость и ей.
У Бори я так и не появился в этот день, решил, что лучше вернусь вместе я бабой Тасей, чтобы встретить его. Когда я вошел в дом, он тоже не спал и уже был занят делом весьма символичным для нашего конфликта, дед точил ножи. Он подозвал меня к себе.
– Все понял?
Он не говорил о том, что был прав насчет мамы, а лишь о том, что нельзя больше перечить ему и тем более бросаться на него с кулаками. Я бы хотел, чтобы он извинился передо мной, и тогда бы в ответ я поступил бы так же. Но этого бы не произошло, поэтому я все-таки кивнул.
– Вот и хорошо.
Дед так и не разъяснил, что именно я должен был понять, и мне вдруг подумалось, что и он не может. Словарный запас у него оказался небольшой, свои мысли он формулировал очень топорно, и ему куда проще и яснее казалось выражаться силой и грубостью. Оставалось только пожалеть его за загубленную жизнь, но я был не настолько милосердным, поэтому единственное, что я смог – это не развивать конфликт дальше.
Дед прожил с нами еще чуть больше недели, я старался попадаться ему на глаза как можно реже, и он теперь не пытался меня воспитывать. Потом у нас появился новый холодильник, не перекупленный у кого-то, а прямо с завода, а на следующий день деда забрала полиция.
Глава 6. Прощай, друг
После того, как дед оставил наш дом, а я снова вернулся в свою комнату, все наладилось. Мы начали встречаться с Надей, хотя продолжали общаться, как раньше: целыми днями зависали втроем с Борей, подкалывали друг друга, смеялись, игрались, пили пиво и только иногда целовались или обнимались. У Бори тоже случился непродолжительный роман в неделю с Олесей, которая наверняка далась ему только из вредности к Наде. Но он вел себя с ней совершенно по-другому, при любой возможности тискал, показывал всем, кому допустимо, что она – его девушка. Олесе это очень быстро надоело, она рассталась с ним, Боря убивался столько же, сколько и длились их отношения, а потом снова стал смешным и легковесным. Мне казалось, что я чувствую себя счастливым, насколько это было возможным, они здоровски меня отвлекали, и только по ночам я лежал под своей птицей-зорькой, мучаясь оттого, что я стал ее хозяином.
После моего дня рождения спокойствие снова пошатнулось. Дядя Виталик схватил сердечный приступ; он промучился несколько дней в стенах больницы, я с трепетом следил за новостями от бабы Таси, добытыми через соседские сплетни, а потом скончался в реанимации, тоже в одиночестве. Прошли похороны, тетя Лена, его жена, еще неделю проходила бледная со стеклянными от горя глазами под черным платком, а потом стала злобная, как опустившаяся алкашка, хотя и не отличалась особенным пристрастием к выпивке. Через стенку я слышал, как каждое утро и вечер она отборным матом орет на моего любимого Толика-Алкоголика, и видел в окно, как тетя Лена злобно плюет на землю, вывозя его к подъезду. Пока она была грустной, она с молчаливой благодарностью принимала от меня помощь, если я приходил вывезти его на улицу, а когда озлобилась, я первые несколько дней не решался зайти за ним сам. Потом я все-таки собрался и зашел за ним, тетя Лена скривила лицо при виде меня, будто воспринимала меня как часть Толика-Алкоголика и я тоже опротивел ей.
Я вывез его на улицу, натянул ему покрепче шапку на уши и вручил бутерброд с маслом.
– Зимой снегу не выпросишь, – сказал он, глядя на нерасчищенные сугробы перед домом. Снег лежал чистенький, свежий, переливался как новогодняя мишура, подражающая ему, как свет на ручейке, которым он, может быть, когда-то был.
– Я тебе и так хлеба вынес, а ты меня жадиной обзываешь,– обиделся я.
– Говядиной. Неси мне обед!
Толик-Алкоголик совсем ничего не понимал, и я даже не знал, осознает ли он, что его брат мертв. Мы с ним не говорили об этом, он не делился со мной переживаниями. Может быть, тетя Лена даже и не сказала ему. У меня оставались какие-то надежды, что смерть родного брата он должен запомнить.
– Хотел тебе посочувствовать, что твой брат Виталик умер.
– И в землю закопал, и надпись написал.
– Повезло тебе, Толик.
– Свезло так свезло.
Мне подумалось, что если мы так же продолжим пить с ребятами, то я и сам смогу стать Толиком-Алкоголиком и совсем все забыть. Его лицо, обтянутое во все сезоны загорелой кожей, ничего не выражало.
Еще через несколько дней, когда я отвозил Толика домой к тете Лене, она встретила меня с доброй, удовлетворенной, будто от сытости, улыбкой.
– Спасибо тебе, Гриша, за Толика, ты очень сильно нам помогал, еще когда Виталя был жив. Но мы с тобой отмучились, я договорилась с интернатом, в понедельник его заберут.
