Когда мне было 15 лет, мы переехали с родителями в Москву. В дом перебрались бабушка Ирина и дедушка Фима. Я часто приезжала в Воронеж повидать друзей и родных. Как-то, перед отъездом на вокзал, я взяла всю компанию друзей, и мы решили заскочить в дом. Повидаться. Дедушка угощал нас своим вином, мы обсуждали все казусы этого приезда и наши приключения, смеялись. Очень не хотелось уезжать, внутри стягивало – было страшно, что этого никогда больше не будет. И в то же время – жар разливался по телу, от того, что это всё моё. Мои друзья, мои бабушка с дедушкой и мой клён, всё также в конце сада.

Дом наблюдал, как течет жизнь, и старел вместе с нами, отдавая каждому кусочек себя. В итоге отдал всё, что у него было. Всё закончилось одним мартовским утром: дом опустел совсем. Моя бабушка Ира, оставаясь там до конца, тоже отдала всю себя. Каждой веточке в саду, каждой розе и пиону, каждой луковице тюльпана, которую дедушка Фима заботливо привозил ей из заграничных командировок.

Но наш миг – вечность. Стоит только на секунду закрыть глаза.

На пороге новых открытий,

Под плечами, под самой кожей

Будоражат меня мурашки

И разносятся эхом молний.

Открывая балкон ночью

И смотря на труб дым,

Вспоминаю твои очи,

То, о чем ты мне говорил.

О далеких твоих мечтаниях,

О твоем большом пути.

Я смотрю на звезды дальние,

И всё замирает внутри!

На далекой-далекой улице,

Где когда-то ты маленький жил,

Распускаются так же лилии,

Цветут абрикосы и дым

От весенних костров по улице

Разнесет, пронзив нас насквозь!

Все желания наши и помыслы

И созревших цветов гроздь

А на улице запах хлеба,

Запеченного на костре

И уже фонаря тени,

Свет на зеленой стене.

Вот и сгущаются краски,

Вот отключили закат.

И силуэт убегает

В пышущий жизнью сад.

Я хожу на гимнастику, со своей незаменимой подружкой Катей.

Мы вместе всюду. Тётя Марина – мама Кати – часто забирает нас после тренировок и в буфете покупает своей дочке вкусную конфету, с розовой Barbie на упаковке. Мне ни разу не предлагали, и я не просила, но постепенно грусть накапливалась. Как-то раз стало совсем обидно, и я решила, что раз мне родители денег не дают, то я их откуда-то достану.

Моей прабабушке Нине на сберкнижку приходила пенсия, она ее снимала и хранила в коричневом шершавом кошельке под подушкой. Я это знала и никогда туда не залезала, не было нужды. И вот ситуация поменялась.

Как-то раз, прыгая на бабушкиной кровати, я вспомнила про кошелек, и, пока я была в комнате одна, сделав вид, что я упала – стала искать рукой кошелек под подушкой. Нащупав нужный предмет, достала его и вытащила первую бумажку, быстро скомкала, запихав в карман сарафана. В комнату нежданно вошла бабушка, браня меня на ходу: «Даша! Ну сколько я тебе говорила! Сколько просила тебя не прыгать на кровати! Я потом не могу спать из-за пружин!» Я еще раза два-три прыгнула и, соскочив, унеслась дальше бегать-играть.

На следующий день после тренировки я стояла в очереди в буфет, ёрзала на месте от предвкушения, Тётя Марина была слегка удивлена, что я тоже что-то собралась покупать. Подходит мой черёд – я протягиваю заветную бумажку, и продавщица говорит: «Ого! Ничего себе, крупная какая! А нет помельче?»

Тут уже и тётя Марина обратила внимание на крупную купюру, собрала брови ближе к носу и говорит: «Что-то мама тебе большую слишком денежку дала, это же как целая зарплата!» – помню яркий блеск её почти черных глаз и нотку хитрости в голосе – всему этому я не придала значения.

А продавщица тем временем бегала, искала сдачу, пытаясь разменять у ожидающих своих детей родителей. Одна видная тётушка открыла сумочку из блестящей кожи, покопалась там и достала стопку оранжевых бумажек, отсчитала нужное и отдала продавщице, забрав мою синюю бумажку.

Домой я шла ужасно счастливая: наконец-то у меня конфета с Barbie, там ещё и наклейка внутри оказалась! Мы с Катей лопали заветную вкуснятину, а я всё прокручивала в голове, что у меня целая зарплата в кармане ещё – это же я сейчас всех обрадую дома, сколько всего ещё накупим!

Прибежав, я со входа закричала: «А я зарплату принесла!» – как будто я это заработала. Мама очень удивилась, подошла и оценивающим взглядом взглянула на пачку денег.

И тут, в эту самую секунду только, вся картина сложилась у меня в голове.

Что это не зарплата никакая вовсе, а сдача, с тех денег, что я взяла без спроса у бабушки Нины. И на вопрос, откуда деньги, я уже опустила голову и залилась краской.

Больше так никогда поступать не хотелось.

В обычный солнечный денёк я подошла к маме и сказала, что хочу братика. Мне было 5. Она задумчиво ответила: «В общем-то, скоро так и будет». Мама была на 3 месяце беременности. Помню, как она водила меня в детский сад, стояла ужасная, липкая жара, живот был огромный, маме было тяжело. Я шла, цепляясь взглядом за её платье в цветах и румянец на щеках – мама была особенно красива в тот день.

После того, как брат родился, они с мамой ещё оставалась в больнице, и мы с бабушкой поехали их проведать. Оказалось, что можно было только смотреть из окна. Я подумала: «Что только не придумают взрослые! Нельзя даже подняться к маме, а ведь я скучаю, но только смотреть в окно – и все». Мы пришли, встали у входа, подняли головы, и там, высоко, появилась мама со свертком – всё было замотано, но лицо было видно и голова, она была вытянутая, как яйцо. На ней было много черных волос, глаза узкие, кожа темноватая. Я не испугалась, но удивилась и подумала: «Какой-то странный наш Никита!»

Прошла неделя. Днём в субботу, к дому вдруг подъехали две машины, и из них посыпались родственники и друзья родителей, вышла мама и свёрток. Я ничего не понимала, откуда они приехали и почему все вместе. Очень было любопытно посмотреть, какой он вблизи – мой родной брат. Мама разрешила немного посмотреть, но Никита просто спал, закрыв плотно глаза-полосочки, малюсенькие ноздри приподнимались и сопели. А я постепенно начала понимать, что меня не взяли на какой-то праздник, когда забирают детей из роддома.

Брат рос и пухлел, превращаясь в хорошенького пупса. Мама убирала в большой комнате ковры с пола, ставила синюю ванночку с водой, сажала туда брата, и он лупил ладошками по воде со всей силы, брызги разлетались повсюду, Никитка визжал от радости. Я тоже улыбалась, любовалась им.

Когда его сажали в манеж, он долго играл сам, потом начинал капризничать, а потом и вовсе раскачивал его и переворачивал. Маленький Геракл. Мы с братом выросли на фильмах Джеки Чана, папа скупал все кассеты, мы знали наизусть каждое слово и поворот сюжета. Никите было года три, он рассекал по улице в стандартных советских полосатых колготках и короткой толстовке, с рюкзаком, набитым битыми кирпичами, в прыжке выкидывал ногу вперёд и кричал: «Я – Джеки Чан!» Сначала было прикольно, а потом всех уже этим замучил!

Брат вытягивался и взрослел, детская пухлота обещала вот-вот уйти, обниматься он уже не давался, и его заставить добровольно было невозможно. Я пошла на хитрость и придумала для нас игру – он поет в опере, на сцене, а я сижу в зале, и вдруг на него совершается коварное нападение, он падает, и я бегу его спасать, при этом сильно обнимаю и прошу у всех проходящих помощи! Объятия и мольбы о помощи длились бесконечно долго!

Через пару лет эра Джеки Чана и наших игр прошла, и новой любовью брата стала Памела Андерсон, героиня сериала про спасателей. Она стала для Никиты идеалом женской красоты – подлизываясь к маме, он говорил: «Мам, ты такая красивая, как Памела Андерсон, дай мне, пожалуйста, ещё одну конфетку!» И мама таяла. Было ещё одно выражение: «Мама, я смотрю только на тебя, а вижу только Памелу Андерсон!»