Места ловли дядя Андрей подбирал тщательно. Он надувал «лягушкой» зеленую дедушкину лодку. Грузил поплавочную удочку, пять-шесть донок, спиннинг, свой неприкосновенный набор блесен и воблеров, леску и несколько сменных крючков и грузил, которые были выплавлены у нас на кухне в столовой ложке, что-то съестное, колбасу, яйца, хлеб и огурцы, воду, две банки червей, прикорм, тесто с анисовым маслом, средство от комаров, сетку для рыбы. Полотенце дядя не брал. Если купался, высыхал на солнце. Алкоголь тоже. Дядя не пил, в принципе, тем более в своем храме – на реке.
Его глаза горели, когда он отчаливал от илистого берега, налегал на весла, а через какое-то время просто поддавался течению, как лепесток. Дядя всегда пропадал на другом берегу, за поворотом, в тех местах, до которых даже волны проезжающих катеров не всегда доходили. Возвращался всегда с историями и небольшим уловом. Если я видел, что он возвращается, и лодку его уже подносит все ближе и ближе, я бежал вдоль берега, хватал за веревки на бортах лодку и подтягивал ее к берегу. Тут же смотрел в сетку под улов, переброшенную за борт. По ней можно было многое понять. Ловил ли дядя Корней удочкой, ставил ли донки или использовал только спиннинг, путешествуя вдоль берега.
Время никогда не было для него преградой. Еще до рассвета он мог выйти из дома с дедушкой. Дядя нес на спине лодку, дедушка – снасти. Было одно место, где Припять была тиха. Каменистая заводь. Кое-где в ней образовывались водовороты, и оттого это место казалось мне потусторонним. У него даже был свой страж. Каждое утро, когда белый туман повисал над рекой и противоположный берег терял свои очертания, он появлялся на своей лодке. Потемневшее от настойчивой влаги дерево превращало его силуэт в тень, единственную тень на реке. Было слышно, как дно лодки касалось прибрежных камней, и этот глухой, скребущий из-под воды звук заставлял ежиться. Среди камней был вбит железный кол, от которого в воду уходила внушительная веревка. Как только страж равнялся с отметкой. Он поднимал веревку из воды, подплывал под нее кормой, будто беря свою старую лодку под уздцы, складывал внутрь весла и, не спеша перебирая руками, подтягивал себя к центру реки. Останавливаясь на незримой границе, перед началом сильного течения, но еще на краю заводи, он забрасывал две донки по правую сторону лодки и одну – по левую. Нацепив на них колокольчики, он горбился так, будто уходил в раковину и замирал. Это был его ежедневный ритуал.
Думаю, ни то, что растет на его даче, ни то, чем живут его дети, его уже не волновало. Он ждал конца света здесь, на своем месте, где лежал его камень, была протянута его веревка, и самые крупные рыбы Припяти смотрели в упор на черное дно его жизни. Когда мы с дядей и дедушкой появлялись на реке, его силуэт уже обдумывал туман. Иногда могло показаться, что страж растворяется вместе с ним. Но он оставался и появлялся вновь. Лица его мы не видели, оно всегда скрывалось за плотным воротником, упиравшимся в дряхлую кепку. Клок редких волос, торчащий из-под нее на затылке, говорил о преклонном возрасте его жизни. Еще чуть-чуть, казалось, и эта кепка сорвется вниз, обрушив лицо стража, до которого так и не дотянулись наши глаза.
Быть может, и дядя Корней станет таким, когда старость проникнет внутрь его загорелого тела, оборвет последнюю главу спецзадания, древо его воображения облысеет. Он перестанет что-то искать на другом берегу, найдет свою заводь. Закинет донки. Подвяжет на них колокольчики. И будет ждать, пока кто-то не позовет его из глубины.
Пять просфор тети Любы. Иисус на корабле. Желтая страница фонарей.
Когда-то тетя Люба была женой дяди Корнея. По возрасту много старше, но разве это помеха? У них родился сын, назвали смиренно Алешей. После расстались. Может, и помеха. Да-да, расставания – это у нас самое семейное, как дедушкин бинокль.
Тетя Люба после того переехала на запад, в небольшой город. Когда-то он был резиденцией великих князей. Теперь уже он не имел значения. Был религиозен и тих. В центре его располагались руины замка. Одна полуразрушенная стена с четырьмя бойницами, похожая на беспалую перчатку, ставшую ребром между землей и небом. Остальные стены были взорваны шведами. Оставшиеся кирпичи легли в дороги этого городка, прямо под ноги потомкам. Замковая гора же осталась, но больше уж ни на что и не надеялась. Ее бурное участие в истории подошло к концу. Бессмертная меланхолия застыла на остановившихся еще в прошлой стране раскопках. Теперь лишь санки тебе, полиэтиленовые пакеты и плохо смазанные лыжи. Такая судьба.
Дядя Корней же уехал на север, к Баренцеву морю, откуда можно было начать кругосветное путешествие. Но дядя сдержался и сдался служить. Он виделся с сыном каждый свой летний отпуск. Не густо, но виделся и дарил машинки. Когда дядя уезжал, у наших берегов тут же появлялась тетя Люба с целью забрать Алексея. Немного гостила, кушала ягоды, много молилась и рассказывала мне о своей вере.
Тетя Люба верила в Бога. Тетя Люба верила в Бога без тормозов. Неистово. Будто между ней и Богом ничего не стояло. Все-то у нее вокруг роились знамения, творились чудеса исцеления и длань божья вершила свой суд. Открой крышку подвала – там ад, отвори чердак – там уж и рай неподалеку, свисают райские ивы, щекочут сердце. Верующая любовь ее к Богу была неутолима и неутомима. В этом был весь интерес ее жизни, брал начало свое и готовил конец.
Она тоже читала интересные книжки, правда, не про шпионов, а про грехи человеческие, про терзания души ими, да про святых, в чьих судьбах множество искушений лежало и мученичества. При всяком удобном случае тетя Люба ходила в церковь. По обыкновению, юбку и платок она не снимала, двигалась мерно, будто несла свой храм изнутри или бережно передвигала, как пешку. В церкви тетя Люба вела себя кротко, у входа подавала нищим и калекам, после покупала свечечку, поджигала кончик ее о свечи других, после плавила ей жопку и помещала в мрачное от гари гнездышко озолоченного подсвечника, покрывая светом тьму. Затем, подпевая хору и крестясь, прикладывалась к иконе богоматери и распятого Христа, обнимая тем самым весь его путь и жертву. Тут нужно приставить, что всю свою жизнь тетя Люба отдала учению малышей музыке. Орудием в подвиге ее был баян, инструмент, как никакой другой иллюстрирующий широту и размах человеческой души.
Толкни меня представить, что бы делала тетя Люба, если б Христос не свершил свой подвиг, и я не найду что ответить. Взгляд ее был отрешен от телевизора и газет, под кожей светился бледный фонарь. В руках ее всегда была книга, крест или нечто подобное. Будь она на детской площадке, на даче, в автобусе – лицо тети не изменялось. Всегда припудрено туманцем, взгляд смочен росой. В целлофановом мешочке она носила несколько просфор, которые откусывала по кусочку перед молитвой. Как правило, их было пять, что напоминало о чуде, когда Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч человеческих душ. На них изображали святых и кресты, почти на каждой был оттиск греческих букв «Иисус Христос побеждает». В течение недели все пять просфор по кусочку таяли накануне утренних шопотливых молитв. К концу недели тетя Люба вновь посещала церковь, подкладывала в сумочку тело Христово, крестила его, крестилась сама, крестилась при входе, крестилась, когда крестился батюшка, крестилась, когда все крестились, крестилась перед иконами, после своих молитв и на выходе. Каждое движение было размеренно и плавно, будто рука ее двигалась по линейке, от сердцевины лба к невидимому пупку, от левой чаши своих плечей к правой. И столько в этом неслось легкости, что я никак не мог уловить связь между тем крестом, который тянул на себе в гору Христос, его окровавленным терновым венцом лбом, изрытым ранами телом и этим воздушным знамением. А может той связи и не было… какая тут связь, если я даже Варнике мог разгадать с трудами.
Внимательней остального, в храме я разглядывал крылатых зверей. На них будто все вокруг и держалось. И росла во мне вера, что если такие величественные крылатые львы и быки покорились всем этим святым и стали служить подле, то, может, и правда все это. И нечего тут вести споры, есть ли кто там в небесах, кроме дождя и грома, или нет. Есть ли душа или нет, куда важнее, как мне показалось, ощущение некой высшей силы, перед которой можно склониться, даже если ты царь и король вроде крылатого Льва. Склониться и стать существом где-то между землей и небом, не сходя со своей звериной дорожки.
