А девушка та, кажется, Ирочкой ее звали? Как у тебя с ней?

Я попытался вспомнить «Ирочку», но, так и не сообразив, когда и о ком рассказывал маме, махнул рукой:

Мы с ней не сошлись характерами и потому давно уже не общались.

А с папой ты созванивался?

На прошлой неделе, – соврал я.

С отцом я не разговаривал уже очень давно. Но об этом знать маме было не обязательно.

Ты что снова пьешь? – мама кивнула головой на пустую бутылку.

Друзья приходили, – я использовал старую отмазку.

Ну, я рада, что у тебя все хорошо, – совершенно не кстати закончила мама наш очень занимательный диалог и перешла к конкретике.

Лелька, ты у меня уже совсем взрослый и должен понимать…

Мне никогда не нравилось это вступление: с этими словами мне запретили покупать мотоцикл, отказались помочь в оплате съема мастерской. Именно этой фразой мама предваряла свой развод с отцом, свою женитьбу на дяде Жоре. Именно эти отвратительные сочетания звуков звучали во время каждой ссоры с ней.

Что на этот раз? – сократил ее вступление я.

Я не могла отказать бедной девочке, а ее маманя, она зовет ее маманей, очень мило, как я полагаю…

Я осторожно добавил себе в чай коньяка из фляжки. И почувствовал, как блаженное спокойствие растекается по телу.

А ты вообще сумасброд! – мама махнула рукой.

Наученный горьким опытом я промолчал, ожидая собственно сути.

И тетя Тоня очень волнуется за девочку. В большом городе с ней всякое может случиться: обидят, оскорбят. Она же совсем еще птенчик, вылетающий из гнезда. Еще не наученный…

Я высыпал на стол сахар и начал вырисовывать им на столе зубочисткой узоры.

В общем, я говорю ей, что ты согласен? – закончила она.

Согласен на что? – я поперхнулся чаем.

Приютить бедняжку, – мама невинно и удивленно хлопнула глазами, как если бы мое согласие было для нее вещью само собой разумеющейся и ожидаемой, – Заодно я подумала, что вдвоем вам будет веселее, и я, наконец, прости господи, перестану за тебя волноваться.

Мама. Я. Привык. Жить. Так, – отрезал я.

Она не слушала.

Проходи, деточка, – крикнула она кому-то.

И я не успел моргнуть и глазом, как в комнате появилось застенчиво-робкое создание в клетчатой юбке. Я поднял голову. Плечи юной леди покрывал серебристый шарфик. Не в меру длинные белые рукава делали ее похожей на школьницу. Тонкая шея и аккуратно зачесанные назад рыжие волосы, собранные в пучок, алая помада, черные тени и очень бледный вид. Девушка дрожала и выглядела крайне испуганной. Но я был готов признать, что распусти она волосы и ляг, успокоившись, на диван, из нее бы получилась неплохая натурщица. Эта мысль пронеслась со скоростью света в голове и все резко переменила.

Хорошо, – кивнул я.

Мама радостно улыбнулась и кивнула:

– Вот и ладушки, вот и чудно! – с этими словами она быстро выскользнула в дверь.

Ее уход не мог меня не обрадовать. Я нагнулся к новой соседке:

Как тебя зовут?

Тася, – испуганно ответила она, – А вас, тетя Люда сказала, Леонтий?

Я подписываю картины Леонардо, – хмыкнул я.

Я привык, что на мои остроумные шутки люди весело реагируют, но она лишь вежливо улыбнулась и хлопнула глазами:

Забавно, – проговорила девушка вслух и зачем-то уточнила, – Вы полагаете себя равным Леонардо да Винчи?

«Если что, я всегда смогу выставить ее в общежитие», – успокоил я себя.

Нет, – произнес вслух, – Я полагаю себя равным себе. Будешь коньяк?

О выпивке девушка слушать не желала ничего. Потому что полагала это непристойным и мерзким.

Все, кто пьют – алкоголики, – убежденно кивнула она, – Вы, получается, алкоголик?

Нет, – отмазался я, – Алкоголики – это те, кто пьют одни. Если ты не составишь мне компанию, то да, получится, что я алкоголик.

Курение она также находила постыдным.

Бог создал человека чистым и невинным, – промолвила она, когда увидела у меня картину – «Обнаженная девушка курит», – А вы нарушаете его заветы.

Мне бесконечно не нравилось, когда со мной говорили таким тоном, пришедшие жить на мою площадь.

Сегодня я стоял на литургии, – оборвал ее я, – Множество вещей пришло мне в этот момент в голову. Я думал о том, чтобы бросить и пить, и курить, и уйти в монастырь, но потом осознал, что не смогу изменить себе. И потом мои вредные привычки не простираются надо мной, они сопутствуют мне. Плюс учти, что говорил Иисус: «Что ты тычешь в соринку, которая у другого в глазу, а своего бревна не видишь?» Я в детстве вообще в воскресную школу ходил, ясно? И ты не поп, чтобы меня учить и исповедовать.

Она села на диван и громко, в голос, заплакала. Наверное, с ней впервые говорили так резко. Это убило всю мою строгость и неприятие. Я привык к легким и спокойным девушкам, не перегруженным моральными правилами.

Тише, – промолвил я ей и осторожно коснулся плеча.

Хочу домой! – закричала она.

Дома нет, – успокоил я ее, – Есть лишь миллион пристаней для одиноких кораблей среди бесконечного моря жизни.

Ее губы дрожали, а тонкая шейка тряслась так, что казалось, сейчас она не выдержит веса головы, и та поникнет на грудь обессиленная. Я хотел взять белил и охры и рисовать ее исключительно этими двумя цветами.

Вы негодяй, – закончила она по-литературному, – Я не желаю жить с вами. Вы ведете бесчестный образ жизни и говорите ужасные вещи.

Это звучало так, как если бы мы были с ней семейной парой, прожившей миллион лет вместе. И все это время она была убеждена в моей ангельской природе, и только теперь обнаружила мою истинную сущность. Я решил поддержать спектакль и зачем-то сказал:

А еще я лежу под поездом. Раз в месяц. Как-то раз устроил перформанс и играл на улице голым. Люди смеялись. Однажды проехал совсем без денег автостопом отсюда до Новгорода и обратно.

Мне показалось, что еще чуть-чуть и девчонка рухнет в обморок.

Десять раз напивался до потери сознания, один раз уснул в галерее стран Азии и Африки, дважды участвовал в демонстрациях за свободу искусства, трижды купался в фонтане, попутно заливая туда акварельную фиолетовую краску…

Вы гордитесь этим? – она прикусила губу.

Я задумался. По всему выходило, что горжусь. Отвечать что-то нужно было, я снова обвел глазами розовое пятно ее лица:

Солнце, я фанат искусства абсурда. Мне нечем гордиться, нечего чувствовать и нечего стыдиться. Ты тоже станешь однажды такой, слышишь?

Она молчала.

Я не хочу быть как вы, я не буду пить, не буду курить и предаваться всем вашим мерзостям, которые вы описываете, не буду! – наконец промолвило создание с лебединой шеей и горячим нравом.

Город, – я криво улыбнулся, – Университет. Да, даже один этот разговор со мной не смогут не заставить тебя взглянуть на собственную позицию иначе. На какую специальность ты поступаешь, милая праведница?

Востоковедение, – облизнула пересохшие губы она, – Древний Китай.

Я присвистнул. Это было неожиданно. Она вытащила из сумки свернутые рулоны бумаги, и я увидел аккуратно выписанные на белых холстах черные иероглифы-фигуры, смоченные в конце красной печатью. В каждой линии была скрыта такая жизнь, каковую мои холсты давно утратили. К некоторым прилагались пейзажи в виде деревьев, холмов, цветов и очень косо сделанного бамбука.

У тебя дрожала рука, когда ты выписывала бамбук, – сказал ей я, – Остальное недурно. Особенно, вот эта лилия.

Иероглифы важнее, – зло прицыкнула она, вздыхая.

Ее картины убеждали сильнее слов и упрямого вида. Впервые я задумался о чистом искусстве, эффект и содержание которого не усилены никакими веществами.

А как же вера в бога? – не понял я, – Как в тебе это сочетается?

Девушка улыбнулась. Впервые. И очень светло. Мне неожиданно пришла мысль, что распусти она волосы и снабди глаза желтыми тенями, она, пожалуй, напомнила бы мучивший меня портрет.

Бог во всем, – просто ответила она, – Китайцы понимали его одним образом, христиане другим, это не отменяет его однозначного присутствия в каждом мгновении и его заветам в нас.