* * *
Настоящее небо – пожар.
Угасание, темные ночи.
Изо рта вырывается пар,
в небесах растворяя свой почерк.
В состоянии сон человека
вдоль по улице движется прочь,
тяжелы его ноги и веки,
имя – Лермонтов им или ночь.
Не говядина станет коровой.
Я не умер, а только бреду,
натянув свою шапку на брови
по холодному снегу и льду.
Птицы черные на проводах,
как прищепки сидят, а над ними:
«Слава тем, кто скончались живыми», –
развернулся плакат на столбах.
Тихо бьются о память они,
постоянно каспийские дни,
и, ступни омывая, ложатся…
Умирать не страшней, чем рождаться.
* * *
Мой горний лик подернут небом,
мой клип не снят еще к стихам.
Бомжей капканы, батонебо,
разбросаны по городам.
Мой звездный час еще не пробил,
мой крест склоняет на весу
то к прямоте рубленой гроба,
то к белке жизни, колесу.
По жилам кровь – трамвай по рельсам –
подвозит сердцу без числа
цветы любого вида зла,
со скрипом в плоть входя, железом;
ему дарует, батонебо,
не распростертое вдали
ворон считающее небо,
а зубы сжатые земли.
* * *
Разборки, воровство и голод –
вот все, что видел ты вокруг.
За голубя убитый друг.
За просто так убитый голубь.
За гамбургер и кока-колу –
один с Нью-Йорком на один.
Привод в милицию. Спецшкола.
Спортзал. Д´Амато Константин.
…Весь мир любовь, ты в ней – гроза.
За поясом взмывался пояс,
пока толпы шумел вокзал,
который прорезал твой поезд.
Без музыки и без халата,
в боксерках черных и трусах,
ты нес на ринг огонь и страх,
как завещал тебя Д´Амато.
Удары голову кружили.
Сквозной, не в мозг ведущий глаз –
ты понял мир, когда, пружиной
сломавшись, рухнул на канвас.
В последнем раунде – как в первом.
Сводила заповедь с ума,
когда бы не сама по неграм
с ума сходившая тюрьма.
На небе сгинет твой подельник.
С тех самых пор твой бокс, Клондайк,
стал зарабатываньем денег,
и заржавел железный Майк –
с тех самых пор, когда казалось,
что проиграть не в силах бой.
Но грянул гром над головой.
И мир, гигантский Бастер Даглас,
встал над поверженным тобой.
* * *
Паром, таможня, паспортный контроль,
какая цель приезда, Украина
витает нас, российский три колор
отстал, с закатом слившись воедино.
Огнями полыхающая Керчь.
Стекая по ступеням Митридата,
неспешно пламя продолжает течь
по улицам, в честь праздника поддатым.
Открытые: кафе, аптека, рана
на месте стыка суши и воды,
на месте, где причален Амирани
предвестьем или памятью беды…
День Украины. Пьяная толпа
вокруг меня расходится кругами.
Отсчитываю сорок два столба
у входа на вокзал, что у кургана.
А что сказать о смерти? – Я живу,
на данный час – в стенах автовокзала,
сижу, о чем-то говорю с менялой,
про Киев, Ереван или Москву…
Над головами – муха на стекле
то ползает, то, встрепенувшись, бьется…
Вот так и я, пока распродается
закат на небе, небо – на земле.
* * *
Прими развалины мои,
в формате word, а не avi –
слова в трагическом порядке.
Умру – красиво: без оглядки.
Я испытал на сердце счастье,
одно из двух разорвалось.
Я в бытие вколочен, гвоздь.
Автобус встал, и донеслось:
«Алло, привет, узнал, я Настя…»
В моих глазах стихает бой
живых и мертвых, переменных.
Промчит такси по мостовой,
в последний раз мелькнет на стенах:
«Зло, излученное тобой,
к тебе вернется непременно».
Я права жизни не имею,
я труп, а значит, холодею
и покидаю естество.
Теперь давление сильнее,
к несчастью – неба, моего.
Дожить до смерти бы, а с ней
я призову тебя на тризну:
спеши, поздравь меня с моей
прошедшей стороною жизнью…
Поздравь меня с моей прошедшей жизнью.
* * *
Цой уходит, и падает снег,
завершается с фильмом эпоха,
обрывается, будто во сне,
а с похмелья, с утра, будет плохо.
Затуманено снизу стекло.
Windows грузится. Жду его, верный,
вспоминая слова из Сало:
хорошо только то, что чрезмерно.
Сколько можно сидеть за компом,
становясь постепенно безногим.
Интернет стал печальным итогом:
я живу, захороненный в нем.
Жизнь на годы, на месяцы, дни
поделилась, рассыпалось царство…
Чингисхан возродит государство.
Крики, ржание, топот, огни.
* * *
Как много выпито страданий,
не запиваемых ничем, –
паленых, за полтинник, дряни,
дешевле, чем
монетка солнца, что лаская
теплом, легла за горизонт.
Играет доля воровская.
Вдыхая «Бонд»,
шагаю, соткан из вещей
к совместной жизни не пригодных:
из звезд и неба вообще
и преисподних.
Меня когда-нибудь предаст
и в лоб конкретное присудит.
…Вперед упасть бы, а не пасть
назад, где люди.
На зданиях и среди плит,
даруй такую надпись, боже:
не умер он и не убит,
а уничтожен.
Из неба редкие снежинки
спокойно падают к ногам…
Так дни мои идут, поминки
по прошлым дням.
* * *
Мировое значение осени,
кандидатской защита близка.
Мы присядем на лавочки поздние,
по бутылочке выпьем пивка.
Пузырьки пива скоропостижные
устремляются в небо со дна.
Небеса простираются, выжжены.
Для зимы наша осень – весна.
Молода, горяча и ворована
кукуруза дымится в ведре.
Честен мир, обнажен, обнародован.
Мир – как правда, как в бездну тире.
Нужно выдержать взгляд, нужно выстоять.
Ни поэма, ни стих, ни роман –
только вечность дарована нам,
только жизнь, только смерть, только исповедь.
* * *
Светает за окном без вдохновенья.
Есть голова, а значит, есть и боль.
5:30 на часах. «Стихотворенья:
