Снежок тихонько сыпет,
укажут фонари.
Продукты минимаркет.
За Мальцевым не в лом
идти. Проходим арку
и мусорку, встаем.
Славянский рай и рынок.
На столик бэг кладет
товарищ и напиток
фанатский достает.
Электроинструменты.
В детсадовском дворе
пошел базар. – …Зачем ты
наехал на физ-ре…
Фамильные колбасы.
Запели "Перемен".
Когда ж вконец набрались –
махнули с Лаптем к N…
Торговый дом Поволжье.
На много-много лет
соприкасались кожи,
не оставляя след.
ГазпромТрансгазСаратов.
Но близок коммунизм:
как пьяные когда-то,
лечу, а тело из
последних сил солдата
цепляется за жизнь.
* * *
Играть себя – плохая роль.
Скажи, что нет меня, мой боже,
я все земное запорол,
нерусский выходец с Поволжья.
(Остались – лампочка в сто ватт,
тетрадка, что первосвященна.
Назад нельзя, обратно – вена.
Пропущен поворот, наверно,
и трудно по утрам вставать…)
Я говорил, оставьте вздор,
сравните с хижиной Прокруста
дворец, любезный Диодор,
его величества искусства.
* * *
Никогда не проснуться здоровым,
никогда, никогда – молодым.
Добредают устало коровы
поздних чувств, расстилается дым.
Кабээровский город Прохладный.
Пиво «Терек», розетка, стена.
Липнут мухи жз непроглядны –
обратите внимание на.
Старый дом на Радищева 8.
Умер Мишик, скончался на днях.
Постоянное жительство осень
в аварийных отыщет сердцах.
Наши лица на карточки снимет,
словно скальпы, фотограф – и вниз
полетим, закружась с остальными,
если происходящее – жизнь.
Опускается разум, надорван
на границе с землею, черт с ним.
Никогда не проснуться здоровым,
никогда, никогда – молодым.
* * *
Заехав в горное депо,
на самый верх, где тучи спицы,
поблескивая, вяжут, по
ступеням лезу месхетинцев.
Внизу белеет Ахелцха.
Разверзлись бездны надо мною,
страшней долгов по ЖКХ,
и я готовлюсь только к бою.
Глухие силы приподняли
тебя над миром в грозный час,
и бьется сердце – Грозный – в нас:
– Тот, кто не с нами, – тот под нами, -
ты прав воистину, Кавказ.
Стихали южные моторы,
когда, спустившись, я искал
чего поесть (в то время Гори
в ста километрах догорал).
Не уходи, шептали двери,
но я, присягу дав себе,
уже летел через потери
навстречу ночи и судьбе.
* * *
Я вижу мать, умершую, в гробу.
Она в своем халате желто-синем.
А на столе – записка "не забудь
купить батон, сметану…" иже с ними.
В громадном одиночестве сижу.
На телефоне – только 112.
Кругом пылает Грузия, божусь
словами песни, некуда деваться.
Сижу – в мечтах, предательских и рокских,
о жизни, а за окнами снуют,
кто школы побросав по-маяковски,
их в институтах улиц познают.
Я этой перемены не приму –
уже на "вы" любая малолетка.
…Ночь опустилась пышущей наседкой,
и вылупились фонари во тьму.
Абастуман. Сурамы. Налегке
за окнами подпрыгивают форды.
Я задремал, не видя, как в тоске
вершинам надавало солнце в морды,
и новый день забрезжил вдалеке,
на тоненьком повиснув волоске.
* * *
Не я побываю в Тбилиси,
открыв ее улицам счет.
Больной, уже чуточку лысый,
я бьюсь, словно рыба об лед.
Картофель и сыр. Пообедав,
покинув Армению, где
враждебны к приезжим скинхеды,
брожу по деревне Клде.
Стоят кучерявые негры.
Взбираясь по их головам,
шепчу им: "Я тоже ведь беглый,
не с юга на север – а к вам".
Леса догорают в Боржоми.
Питаясь одной синевой,
валяюсь на склоне, порожний,
пока еще только живой.
Я вырос, давно уже дядя –
упал, как осиновый лист.
Внизу – бородатый Звияди,
племянник и экономист.
Вот так умереть бы, в расходы
родных не пустив… Дотемна
блуждаю, найдя мимоходом
синоним к Кавказу. Война.
* * *
Вверх по Орбелиани
в упор, до синевы.
Но пусто: ни мечтаний,
ни злости, ни любви.
Бутылка «Натахтари».
Запачканы штаны.
Летит пустая тара
за памятник Шоты.
Утраченные губы,
и слезы, и звезда.
Попробуй сулугуни
в местечке Аспиндза.
Беги, вскочив с кровати,
у местного узнать,
спросив: «ромели сати?» -
что время – умирать.
Чтоб к вечности причалить,
взбирайся сквозь село
к правительству печали,
пока не рассвело.
* * *
Живи, умри – и не надейся,
вались, не в силах расстелить
кровать, подушка, словно рельсы,
гудит… Пора составу быть.
– Свобода или смерть.
Быть гордым,
грызть корни и глотать росу, -
быть независимым и мертвым
в горах, на кладбищах, в лесу.
Расцвет мой короток и ясен.
Вздымая голос на Москву,
волчонок сделался опасен:
со гаски вац, со нохчи ву.
Меня лишь ранят, но, поверьте,
прикончат в вашей голове:
зачем мне жить, когда бессмертен
тот волк, лежащий на траве…
Ревет республика грудная,
на этом поле мы одни… -
и руку приподнял Дудаев,
приветствуя народ Чечни.
Стоял, покачиваясь, Грозный,
к отплытию готовый плот…
Вздувалось небо варикозно.
Вгрызался в легкие азот.
* * *
Сквозь запотевшее стекло
автобуса глаза косые
проскальзывают по России…
Продуло шею и свело.
И эсэмэска полседьмого
дошла, ботинками скрипя,
«никто не дал мне столько слова,
благодарю, – прочел, – тебя».
Под гробом девушки старуха
бредет, а на асфальте грязь:
белесые кружатся мухи,
в могилу братскую ложась.
Плечом об угол дома чиркнул.
Ларек. Собака на бегу.
Мочой просверленная дырка
на вечереющем снегу.
* * *
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
