Тем не менее никому не хватает смелости, чтобы упразднить или реформировать это сомнительное сокровище, из страха оказаться в политическом забвении. Вы, вероятно, думаете, что ежедневные страшные истории и скандалы, которые касаются даже наших лучших больниц, стали своеобразным красным флагом. Лейбористы надеются, что консерваторы предложат европейские или австралийские модели финансирования, чтобы напасть на них за стремление к приватизации. По той же причине партия тори старательно избегает каких-либо значительных реформ и продолжает петь все ту же старую песню. Мы платим миллиарды фунтов на преобразование Национальной службы здравоохранения, но никто не знает, куда уходят эти деньги. Мы, работники системы, не строим никаких иллюзий. Прекрасный кардиохирург Нил Моат, который докладывал мне о ходе родов Сары, пока я оперировал, рано ушел из Бромптона, чтобы стать медицинским директором крупной фармацевтической компании в Калифорнии. Когда я неожиданно столкнулся с ним в кафе, он сказал: «Я просто не мог и дальше терпеть Национальную службу здравоохранения».

Печально, что те из нас, кто работал в медицине, действительно хотели, чтобы Национальная служба здравоохранения стала лучше. У меня не было никакого интереса к частной практике на протяжении всей моей карьеры. Я проводил исследования, писал научные статьи и публиковал многочисленные учебники, чтобы Национальная служба здравоохранения стала известна на мировой арене. Хирурги ехали в Оксфорд, только чтобы посмотреть, как мы можем работать настолько продуктивно при минимуме ресурсов. Но системе было абсолютно все равно. В шестьдесят восемь лет мне пригрозили увольнением за то, что мой план личного развития, необходимый для переаттестации, оказался не до конца написан. Подумайте об этом, Генеральный медицинский совет. Что могло способствовать моему эмоциональному здоровью, которым была так увлечена Королевская коллегия хирургов?

Мое вынужденное обращение к частной медицине заставило меня задуматься о том, что я больше всего ценил в системе здравоохранения. Особенно меня волновала доступность лечения, причем неважно где: в Англии или в Африке. Доступ к медицинским услугам в Великобритании считается бесплатным, но не стоит забывать о том, что все мы – вернее, большинство из нас – платим налоги. Когда мы заболеваем, у нас есть четыре варианта. Первый – это ждать приема у терапевта в среднем две недели. Второй – мучиться, отвечая на вопросы «босоногих врачей» с линии 111, которым важно лишь узнать, когда вам требуется скорая помощь: как можно скорее, через четыре часа или, возможно, никогда. Вы также можете обратиться в аптеку, чтобы там вам высказали критическое мнение о вашем больном младенце. И, наконец, вы можете присоединиться к длинной очереди больных в отделении неотложной помощи, чтобы вас в итоге занесли в список ожидания приема у терапевта. Моя семья пробовала все из вышеперечисленного. Единственным, что действительно работало, было ехать в больницу и ждать, когда тебя примут. Система первой медицинской помощи сняла всю ответственность с врачей в их нерабочее время, и, разумеется, больничные отделения неотложной помощи не могут изо дня в день справляться с таким объемом работы. Когда я был слишком взволнован, чтобы проходить через все это, то звонил другу-врачу, но у остальных британцев нет такой привилегии. Если у них диагностировали рак, им приходилось в ужасе выжидать положенное время, прежде чем они получали лечение. Причем это придумали политики, а не врачи. Пока я проходил обучение в США, всех пациентов, которым требовалось прооперировать сердце или удалить раковую опухоль, оперировали на той же неделе, если у них была медицинская страховка. Вернувшись в Оксфорд, я увидел, что бедным людям приходилось ждать операции больше года, и за такое время некоторые из них умирали. Это называлось «сдерживанием затрат».

Требуется своевременное вмешательство: проведение обследования, чтобы всем было ясно, что делать, а затем предоставление необходимого лечения. Приведем в качестве примера пациента с ангинозной болью в груди и положительным тестом на переносимость физической нагрузки. Все знают, что у него ишемическая болезнь сердца, но ему сначала приходится ждать несколько месяцев, чтобы попасть на амбулаторный прием к кардиологу, затем ждать коронарной ангиографии, по результатам которой можно подобрать подходящее лечение, и, наконец, ждать консультации кардиохирурга, после которой его занесут в нескончаемый список кандидатов на операцию. При этом он будет мучиться от постоянных симптомов, волноваться и рисковать умереть раньше времени. Как британцы могут терпеть все это? Это можно приравнять к медицинской халатности.

В последние годы моей работы хирургом многим пациентам неоднократно отказывали в операции перед поступлением в больницу или даже в день запланированной операции, что часто было связано с нехваткой мест в палатах. Точно так же уже прооперированные пациенты не могли покинуть отделение интенсивной терапии – порочный круг плохого управления. Некоторых из моих пациентов даже пришлось отправить домой сразу из отделения интенсивной терапии. Многих пожилых или тяжелобольных пациентов нельзя было отпустить домой, потому что за ними некому было ухаживать. В Германии есть 1500 специализированных реабилитационных больниц, причем в некоторых из них несколько сотен мест, поэтому наши проблемы там просто не могут возникнуть. У Национальной службы здравоохранения таких больниц нет. Нашим пациентам приходится подолгу томиться на больничных койках, предназначенных для неотложных случаев, что грозит серьезными осложнениями. Пациенты, которые восстанавливаются после операции, инсульта, черепно-мозговой травмы или сердечного приступа, теряют до десяти процентов мышечной массы ног за десять дней без движения, что приравнивается к десяти годам процесса старения. Сейчас я работаю над созданием современной реабилитационной больницы в Оксфорде, чтобы увеличить количество койко-мест для пациентов, нуждающихся в неотложной помощи.

Как пациенты, мы все хотим доверять тем, кто нас лечит. Так как же этому способствуют постоянные больничные скандалы, подогреваемые правительством и обсуждаемые в СМИ? Бристоль, Стаффорд, Госпорт – названия, которые остались в памяти, но виноваты в этом бюрократы, а не те, кто работает на передовой. Причины этих скандалов заключаются в системе, а не людях. Когда я ложился на операцию, то хотел, чтобы меня оперировал опытный и честный хирург, и я всегда ценил тех врачей, которые не боятся непредсказуемых ситуаций. Я очень ценю личное пространство и конфиденциальность, но если бы мне делали более серьезную операцию, то я не хотел бы остаться невидимым в одноместной палате. Несмотря на постоянный удаленный мониторинг, кто-то должен находиться рядом и наблюдать, но часто этого не происходит. Медсестры слишком заняты, чтобы сидеть и смотреть на экраны мониторов, поэтому близость персонала и других пациентов всегда обнадеживает.

Где же здесь место состраданию и эмпатии? Для меня это не имело никакого значения. Единственное, что для меня важно, – чувствовать себя в безопасности. Как мы все прекрасно знаем, у занятых работников системы здравоохранения просто нет времени на выражение чувств. В некоторых случаях пациентов с раком простаты оперируют роботы. Удивительно, но роботы не проявляют сочувствия и сострадания, хотя их можно запрограммировать снова и снова повторять: «Я чувствую вашу боль, я чувствую вашу боль», пока они удаляют опухоль.

Тем не менее иногда происходят ситуации, когда доброта помогает. В «Британском медицинском журнале» недавно опубликовали статью под заголовком «Разница, которую делает сострадание». Далее приведены мысли женщины-профессора из Дании, чей ребенок сначала долго мучился из-за наследственного генетического заболевания, а затем скончался. Она писала: