Конечно, в некоторых случаях врачебная невнимательность заслуживает наказания, но я называю эту сферу бизнесом, потому что именно его она из себя и представляет. Любой, кто остался недоволен каким-либо аспектом медицинского обслуживания, теперь может составить жалобу и начать разбирательство под девизом «нет победы – нет оплаты», что Национальная служба здравоохранения одобряет. Так называемые медицинские эксперты выстраиваются в очередь, чтобы заработать. Юристам платят целое состояние, и иногда пациентам не приходится вкладывать свои средства, однако часто этого не происходит. Затем они до конца жизни расстраиваются, поняв, что проблему можно было решить, просто обсудив ее с хирургом. Из-за акцента на смерть и страдания Национальная служба здравоохранения только поощряет нападки на врачей, вместо того чтобы положить им конец.

Вернемся к вопросу о том, стал бы я обучаться кардиохирургии сегодня. К сожалению, мой ответ – нет. Я бы поступил, как Чарльз Бейли и моя дочь, и стал изучать юриспруденцию. Но прошел бы я этот путь в хорошо оборудованном центре, где безопасность значила бы больше, чем деньги, как это происходило раньше? Да. Я получал ни с чем не сравнимое удовольствие, помогая напуганным пациентам и их семьям в самые неопределенные периоды их жизни. Я также испытывал бы огромное удовлетворение, приводя в порядок неисправное сердце и наблюдая за тем, как пациент выходит из больницы в новую жизнь. Мы делали хрупкие жизни крепче. Но ради этой привилегии мы не должны стоять на задних лапках. Есть множество других стран, где кардиохирурги по-прежнему высоко ценятся.

Мне было шестьдесят восемь, и я ждал операции на деформированной правой руке, куда медсестры вкладывали тяжелые инструменты. Мог ли я дальше терпеть постоянные проверки со стороны Генерального медицинского совета и проходить утомительное обязательное обучение? Ни в коем случае. После сорока лет в кардиохирургии я понял, что пришло время двигаться дальше. Поэтому однажды в пятницу вечером я вышел из больницы и больше туда не возвращался. Никаких юбилейных сборников, никаких открыток, никаких подарков. Но также никакого сожаления – и чувство огромного облегчения. У меня были новые планы и амбиции. Я уже был профессором в Университете Суонси, где наши биоинженеры работали над новым миниатюрным искусственным сердцем, а теперь я также являюсь профессором в больнице Роял-Бромптон, где мы собираемся провести клинические испытания с волшебными генетически модифицированными стволовыми клетками, которые удаляют с левого желудочка рубцы, оставшиеся после сердечного приступа.

То происшествие на корнуоллском регбийном поле не только определило мою судьбу, но и сделало меня склонным к навязчивым флешбекам[54]. Эти спонтанные зрительные воспоминания неожиданно вторгались в мои мысли без какой-либо сознательной попытки пробудить их в памяти. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что галлюцинации провоцировали определенные триггеры. Запах конкретного дезинфицирующего средства мог перенести меня в травматологическое отделение гарлемской больницы, где меня пырнул ножом наркоман, или в сельскую китайскую больницу после культурной революции, где я присоединился к «босоногим врачам», чтобы спасать детей от дизентерии. Даже легкий запах подгоревшего тоста пробуждал ужасные воспоминания о пиле, которая разрезает кость и рвет правый желудочек. В разгар флешбека я не мог отличить фантазию от реальности. Я никогда никому о них не рассказывал и забывал о них, как только они проходили. Они были похожи на световые вспышки, предшествующие мигрени.

Мое обучение в Соединенных Штатах совпало с концом войны во Вьетнаме. В Алабаме я видел нескольких ветеранов, у которых были постоянные флешбеки сцен смерти и разрушения. Они вызывали у них тревожность и бессонницу и в конце концов приводили к депрессии или совершению преступлений. Такая же проблема наблюдается у жертв изнасилования и людей, переживших холокост. В 1980 году Американская психиатрическая ассоциация назвала этот сидром «посттравматическое стрессовое расстройство». Позднее сложные методы визуализации мозга помогли выяснить, что травматичные события нарушают нормальные механизмы хранения воспоминаний. Более того, мой феномен Финеаса Гейджа, вне всяких сомнений, был связан с этими нервными путями.

Гиппокамп[55] – это хранилище повседневных воспоминаний, которые легко можно сознательно пробудить в памяти. Миндалевидное тело размером с горошину, наоборот, отбирает эмоциональные воспоминания, связанные со страхом. Некоторые считают, что миндалевидное тело развилось специально, чтобы способствовать выживанию, сигнализируя об опасности. Благодаря ему человек быстро распознает серьезную угрозу, если сталкивается с ней повторно. В идеале два этих центра должны сотрудничать, чтобы переводить весь опыт в долговременную память, однако спровоцированная адреналином реакция «бей или беги» чрезмерно стимулирует миндалевидное тело и подавляет гиппокамп. Создание связных воспоминаний уходит на второй план ради рефлекторной реакции на опасность.

В опасной ситуации, напоминающей о травматическом событии, миндалевидное тело неконтролируемым образом посылает воспоминание в сознательный разум. Именно поэтому флешбеки автоматически активизируют симпатическую нервную систему, вызывая учащенное сердцебиение, усиленное потоотделение и затрудненное дыхание, сопутствующее страху. Поскольку гиппокамп не был готов к первоначальной травме, контекстуальный элемент воспоминания не сохранился, поэтому не существует признаков, по которым миндалевидное тело поняло бы, что опасность миновала. Нейропсихология – это просто. Или нет?

Несложно понять, почему черепно-мозговая травма нарушила мою способность испытывать страх, спровоцировала появление флешбеков и, что оказалось большим плюсом, подарила мне смелость быть другим. Я никогда не боялся отступать от протокола или пробовать что-то новое. Риск меня не пугал. Как я уже говорил, на операционном столе ведь лежал не я. Оглядываясь назад, я, однако, не стал бы браться за невероятно сложные операции, которые не пугали меня раньше. То же самое относилось к моей личной жизни. Я постоянно ездил на автомобиле с огромной скоростью и периодически совершал безрассудные поступки, пытаясь помочь другим. Иногда мое безрассудство принимали за храбрость, но это было отнюдь не так: я просто не воспринимал опасность так, как другие.

С годами моя психика постепенно пришла в норму, в чем бы норма ни состояла. С возвращением опасений и здравого смысла моя профессиональная жизнь становилась все более некомфортной, причем не только психологически, но и физически. Избыток тестостерона в последние годы привел к развитию гипертрофии предстательной железы и таким неприятным симптомам, связанным с мочеиспусканием, как невозможность терпеть, слабость струи, выход мочи по каплям, неспособность стоять в течение всего процесса и потребность вставать несколько раз за ночь. В итоге у меня развился такой страх задержки мочи, который подпитывали мои неумелые попытки облегчать эту проблему у пациентов во время обучения урологии в Кембридже, что я стал всегда брать в заграничные поездки уретральный катетер.

В конце концов стареющий ум и слабеющее тело сошлись вместе, когда во время сложной операции я испытал страх и отчаяние и чуть не обмочился. Я пытался устранить огромную аневризму дуги аорты, которая затронула главные кровеносные сосуды, идущие к мозгу. Это была одна из тех операций, которых другие хирурги старались избегать. Самое худшее заключалось в том, что моим пациентом был известный университетский профессор, которого я хорошо знал. Нравилось мне это или нет, но личная связь накладывала на меня особую ответственность. Мне требовалось остановить циркуляцию, дренировать кровь и как можно скорее заменить дугу аорты. Я не мог допустить повреждения коры головного мозга…