Только 96 самых ответственных хирургов прислали заполненные анкеты, а статистика смертности была доступна только о пятидесяти трех из них. В действительности авторы статьи проанализировали информацию лишь о пятой части всех хирургов, проявивших наибольшую добросовестность, а затем пришли к выводу, что те, кто набрал больше всего баллов за открытость, убивают больше пациентов. На основании этих любопытных результатов они решили, что необходимо нанимать на работу больше хирургов-интровертов. Тем не менее мы все знаем, что именно экстраверты сделали кардиохирургию реальностью, в то время как интроверты и невротики слишком боялись двигаться вперед. Я начал терять волю к жизни. За два года с тех пор, как я прекратил оперировать, 40 % молодых кардиохирургов были отстранены от практики – несложно догадаться почему.

Следующая статья в «Бюллетене» под заголовком «Хирургия и эмоциональное здоровье» тоже меня не вдохновила. В ней рассказывалось о серии семинаров в Королевской коллегии хирургов на следующие темы: «Стресс, выгорание и травля»; «Тревожность, сомнения и печаль»; «Сострадание и сочувствие». Эти посвященные чувствам семинары наверняка посещали интроверты, в то время как их коллеги-экстраверты оставались в операционной и повышали уровень смертности. В «дискуссионном обсуждении», сосредоточенном вокруг «рекомендаций по переменам», делегаты подчеркнули, что «больницам необходимо дать хирургам и их бригадам почувствовать свою ценность, а также помочь установить в коллективе доверительные рабочие отношения». Бедные интроверты-параноики. Как в хирургии все изменилось. Больше мне там не было места.

Я говорю об этих статьях лишь потому, что они являются барометром преобладающих настроений среди хирургов. Меньше операций, больше разговоров. Мне это напоминало утренние собрания за кофе в Женском институте; это требовалось лишь для папки с названием «профессиональное развитие», которую мы вынуждены были собирать для Генерального медицинского совета. Я испытал облегчение от предстоящего визита Крэнстона, который должен был проведать меня и рассказать, как сильно он сочувствовал моей предстательной железе, когда бросал ее кусочки в ведро для отходов.

На протяжении всей своей карьеры я, не боясь высокого риска, оперировал самые больные сердца, но при этом старался не нервничать из-за их обладателей. Сара делала то же самое у себя в больнице. Для нас были важны пациенты, а не мы сами. Никто из нас не чувствовал себя комфортно в современном медицинском мире, сосредоточенном на интроспекции, рефлексии и сострадании. Мой старый друг доктор Кули не так давно умер в Хьюстоне, и я все время думал, что бы он сказал обо всем этом. Конечно, многие радовались, что удалое время сверкающих лезвий прошло, и утверждали, что операции должны быть скучными и рутинными. Что мы предприняли, чтобы рассказать людям о хирургическом мире, если даже «Британский медицинский журнал» считал, что человек может десять лет жить в ожидании пересадки сердца?

В тот вечер Сара принесла мне бутылку южноафриканского мерло, чтобы подбодрить. Я пил красное и мочился розовым, но впервые за долгие годы мне не пришлось выпрыгивать из постели четыре или пять раз за ночь, чтобы справить нужду. Разговорчивая ночная медсестра принесла лекарства, после чего я погасил свет, отложил журналы и стал смотреть сериалы по телевизору. После пяти минут просмотра «Катастрофы» я потянулся за тазом для рвоты – или, возможно, во всем была виновата доза морфина? Признаться, я вообще не испытывал боли, но мне было интересно хотя бы раз в жизни почувствовать на себе действие опиоида. Мерло и морфин в субботу вечером. Что могло быть лучше? До свидания, повседневная реальность! Привет, Ла-Ла Ленд.

Все прелести, на которые я надеялся, оказались далеки от того, что меня ожидало. Мое дурацкое миндалевидное тело начало посылать в кору головного мозга серию кошмарных медицинских воспоминаний, из-за чего один флешбек сменялся другим. Призраки умерших приходили проведать своего хирурга в больнице: это были пациенты, которых я хорошо знал и с которыми успел очень сблизиться. Фантомы на батарейках с турбинными насосами в груди и электрическими штепселями в голове летали под потолком. До появления чудотворных современных технологий они умирали от сердечной недостаточности, мучаясь отеками и одышкой при малейшем движении; они не могли лежать на спине или выходить из дома. Благодаря мне они надеялись получить шанс на новую жизнь. Это были люди без пульса.

Одним я смог помочь, другим – нет. У пациентки, которая когда-то занимала мою койку, были печальные глаза, а из ее ушей и носа брызгала кровь. Она бросалась из стороны в сторону и пронзительно кричала, что никогда не давала своего согласия на весь этот кошмар. В окно влетел славный паренек, в голову которого слишком глубоко вошло сверло. Его череп оказался тоньше, чем мы ожидали: ведь он был таким крупным. Нейрохирурги устранили сгусток крови, сдавливавший мозг, но пациент оказался слишком ослабленным из-за сердечной недостаточности, чтобы восстановиться. Его забрала пневмония, но сегодня он поблагодарил меня за наши усилия. Потом явился призрак почтальона, который восстанавливался после операции у себя дома, когда споткнулся на кухне и ударился головой. Парамедики нашли его на полу, холодного и без пульса. Его отвезли в морг. Но стояла зима, и все мои пациенты с турбинными насосами были без пульса, так что я действительно испытывал неловкость перед ним. Однако этот призрак был рад меня видеть и даже подарил мне коробку, внутри которой лежало его больное сердце, извивавшееся, как рыба.

Следующая пара призраков была хорошими друзьями. Они прилетели вместе сквозь закрытую дверь. Шотландец Джим играл погребальную песню на своей волынке. Его операцию показали в программе ВВС «Ваша жизнь в их руках». Два года спустя, на Рождество, он ушел из дома без запасного аккумулятора, и, когда аппарат стал издавать сигнал низкого уровня заряда, у него оставалось всего двадцать минут, чтобы вернуться и сменить аккумулятор. Он не успел.

Питер был религиозным человеком; он рассказывал о «жизни на батарейках» людям, которым предстояла такая операция. Он был пионером, первым пациентом в мире, которому установили постоянный турбинный насос в грудь и штепсель в череп. Мы стали близкими друзьями, и он занимался сбором средств на покупку насосов для других пациентов в такой же ситуации, как у него. Он говорил: «Жизнь на батарейках не похожа на нормальную, но она все же лучше альтернативного варианта». Джим всегда это подтверждал. Хотя им еще не исполнилось шестидесяти, их обоих отказались включать в список кандидатов на трансплантацию, что стало для них большим ударом.

В ту ночь призрак Питера был особенно радостным, потому что ему нравилось находиться среди родственных душ. Он весело называл себя «монстром Франкенштейна», а меня – «Убийцей с электродрелью». Он всегда обещал преследовать меня после смерти, и я глубоко сожалел, что меня не оказалось в стране, когда он больше всего во мне нуждался. Питер провел около восьми лет «дополнительной жизни» на насосе, дольше всех пациентов, которым был установлен тот или иной тип искусственного сердца. Его случайная смерть стала поистине трагическим событием. Когда у него произошло сильное носовое кровотечение, его единственная почка, которая и раньше плохо функционировала, отказала, и местная больница не согласилась подключать его к аппарату диализа. Я в это время находился в Японии, поэтому Питер воссоединился с Джимом. Я был уверен, что он мог прожить с искусственным сердцем более десяти лет; впоследствии паре моих пациентов из других стран это удалось.

Мерло и морфин воскресили эти трагические эпизоды в моей памяти, и, хотя галлюцинации сами по себе прошли, я провел долгую беспокойную ночь, таращась в потолок и не двигаясь. У меня на ногах были пульсирующие противотромботические лосины, а в пенисе – ирригационная система; я был привязан к капельнице, как собака поводком. Время от времени приходила ночная медсестра, чтобы измерить давление, и поначалу мне казалось, что она тоже является частью флешбека. Она странно посмотрела на меня утром, и я задумался о том, что я мог ей наговорить. Она была единственной без проводов, идущих из черепа.