Они стали жить в этом доме по улице Церковной. Ей поручили должность экономки и стали звать Аксиньей Викторовной. Потом она родила вторую дочь и опять пошла молва, что и эта дочь родилась не без помощи молодого Михеева. Старый Михеев скоро умер. За ним последовал и садовник. А молодой Михеев после революции удрал за границу. И Аксинья с двумя дочерьми стала жить в этом доме. Дом этот был, наверно, самый красивый в городе, хоть и деревянный. Представьте себе большой дом на высоком фундаменте с большими окнами, окантованный шалевкой и покрашенный в зеленый цвет. Второй этаж был, вроде мезонина, в два раза меньше первого, а над вторым этажом – смотровая площадка под широким грибком. Не дом, а картинка!

Ко времени, когда я веду рассказ, дочери Аксиньи – Лена и Капа – были уже большие и где-то учились или даже работали, потому что приезжали к матери только в гости, да и то ненадолго. Только при дочерях дом оживал: оттуда были слышны песни, шум и смех. А когда они поднимались на смотровую площадку, то я им страшно завидовал. Но это было редкое явление. А так, целыми годами, тетя Аксинья жила одна в этом большом доме. Одинокая жизнь тети Аксиньи сделали ее суровой и неприступной. Она ни с кем не водила дружбу, никого в дом не пускала. Только нашу соседку Сарру она выделяла из всех женщин на нашей улице и иногда бывала у нее дома. Все ее побаивались и сторонились.

Поэтому я с большой опаской входил в ее дом, когда мама посылала меня что-нибудь одолжить у нее. Переступлю порог с бьющимся сердцем, никого не видно, и вдруг она откуда-то кричит:

– От порога никуда не ходи! Что надо?

И я с дрожью в голосе отвечаю:

– Мама просила одолжить перца.

В просьбе она никогда не отказывала. Пока она ходила за перцем, я разглядывал чистенький коридор и лестницу наверх в мезонин. Как бы я хотел туда подняться и постоять на смотровой площадке. Оттуда, наверно, видно намного дальше и шире, чем с нашей горы. Я очень боялся хозяйки дома. Уж очень угрюмый и недоступный вид был у нее. Возможно, что она была недовольна своей одинокой жизнью. Вести такую жизнь очень неприятно.

Возможно, что она ненавидела бедноту на нашей улице. Утверждать не буду. Но когда она запирала на висячий замок свою калитку во дворе, то это означало, что она очень сердится на всю нашу улицу. Она ведь знала, что во дворе находится общий для всех колодец! И тем не менее, перекрывала вход во двор.

Так или иначе, но она была единственной женщиной на нашей улице, которая внушала мне страх. Вот поэтому я прижался к дальнему углу под кроватью. Мне казалось, что я теперь пропал, хотя и не знал, в чем это выразится. Я слышал на улице сердитый и грозный голос этой бывшей наперсницы богача. Она осуждала мою маму за то, что я плохо воспитан. А мамин голос был извиняющимся и виноватым. Маминых слов я не мог даже разобрать.

Через несколько минут мама вошла в зал, выдвинула нижний ящик в шкафу, что-то там взяла и вышла на улицу. И сразу там стало тихо. Потом мама вошла в спальню и стала меня звать, а я почему-то не отзывался. Каким-то недетским сознанием я чувствовал себя очень виноватым перед мамой, потому что я часто слышал, что у нас не хватает денег на жизнь. И вот из-за меня ненужные расходы. Мама наклонилась и заглянула под кровать.

– Вылезай, вылезай, дурачок, – сказала она ласково, – я ей уже уплатила за разбитое стекло, вылезай, не бойся.

Но я не посмел вылезти.

– Ну, как хочешь, – сказала она и ушла на улицу к ожидавшим ее соседкам. А я сидел под кроватью и беззлобно придумывал самые большие несчастья на голову этой Аксинье. Ну почему бы не сгореть ее дому? Ведь у других дома горят. У нее самый красивый дом во всем городе, а она ходит вечно сердитая. Я очень жалел, что ее дом не конфисковали вместе со всеми домами богача Михеева. И почему ей оставили такой большой двухэтажный дом, когда она живет совершенно одна. Дочерей я не принимал во внимание, потому что они редко бывали у нее.

Весь вечер я просидел под кроватью. Пришла Соня и позвала меня. Потом встала на коленках Саша и долго смотрела на меня. А я все сидел и сидел, зажавшись в угол. Но вот в спальне стало совсем темно. А сидеть в темноте под кроватью совсем не весело. Тут я вспомнил про мышей. Они всегда по ночам вылезают из-под пола. И меня сразу же потянуло к людям. Я вышел в зал с опущенной головой. Я чувствовал себя очень виноватым…

В связи с этим случаем, я расскажу о судьбе других домов, конфискованных у богача Михеева. Дом в Первомайском переулке, где когда-то жила прислуга, отдали под квартиры: там теперь жили учителя. А главный дом Михеева передали детскому дому, и в нем жили дети, оставшиеся без родителей. Дом был большой и очень красивый. Если на улицу был один выход с высоким крыльцом, то во двор вели три выхода с красивыми пристройками, а также красивой верандой напротив сада. Этот богач был, наверно, со вкусом. Взрослые говорили, что белую каменную церковь, достопримечательность нашего города и, я бы сказал, замечательное произведение русского зодчества, Михеев построил на свои деньги. Недаром, когда он умер, его похоронили в церковном саду. Там стояла в одиночестве черная мраморная плита с бронзовой надписью.

Итак, дом Михеева отдали сиротам. После империалистической и гражданской войн сирот было много. Бессменным директором детдома был тогда всем известный Левин: человек очень энергичный и хозяйственный. Это был "рогачевский Макаренко". Он вырастил и вывел в люди не одну сотню бездомных ребят. Конечно, взрослые опасались такого соседства, а мы, дети, охотно дружили с ними. С детдомовцами учился в школе мой старший брат, а потом и я. Они были хорошие и дружные ребята. Куда бы они ни шли, они всегда были в компании. Приходили они и в наш дом. Брат мой им нравился, в чем я потом сам убедился.

Мама солила на зиму очень много огурцов в двух таких больших бочках, что я еле доставал поднятой рукой их верхний край. Как будто она знала, что эти огурцы понадобятся всей нашей улице. Она их покупала оптом по много мешков, и до засолки они занимали половину нашего коридора. Соседки только удивлялись, хотя зимой часто к нам наведывались за ними. Мама, улыбаясь, говорила им:

– Это самая дешевая и полезная пища! И потом, – добавляла она, – я ведь их солю не только для себя, а на всех.

Так вот, детдомовцы, которые приходили к брату, всегда угощались этими огурцами. Бочки стояли в коридоре, зимой рассол сверху замерзал, так они со смехом разбивали кулаками ледяную корку и уплетали огурцы за обе щеки. Огурцы им очень нравились, и они без конца их нахваливали. Брат разрешал им есть столько, сколько они захотят, а я почему-то боялся, что нам ничего не останется, и бегал к маме жаловаться.

– Пусть едят на здоровье, – говорила мама, – они ведь сироты.

– Я тоже сирота, – доказывал я свою правоту, – а они все огурцы поедят и мне ничего не останется.

– Глупенький, – смеялась мама, – во-первых, огурцов хватит на всех и для тебя, тем более, а во-вторых, ты один раз сирота, а они – трижды сироты.

– Как это трижды? – удивленно спрашивал я.

Я думал, что я самый первый сирота на нашей улице. И вдруг оказывается, что есть еще большие сироты, чем я.

– А вот так, – сказала мама, – если у ребенка нет отца, то такой ребенок – один раз сирота, если же у ребенка нет матери, то он – дважды сирота. А у детдомовцев нет ни отца, ни матери. Понял? Так я узнал, что я не такой уж сирота, как я сам о себе возомнил.

После маминого объяснения я тоже ходил во двор детдома и пробовал пригласить мальчиков покушать наших огурцов. Но они почему-то смотрели на меня с недоверием и убегали. А к брату – приходили.

Запомнился мне еще один случай из раннего детства. Опять та же обстановка: мама сидит на крыльце и разговаривает с соседками, а я бегаю по улице. Но скоро беготня мне надоела, и я стал внимательно рассматривать стены нашего дома. Дом наш, как и другие дома на нашей улице, был сложен из бревен, но в отличие от большинства, был сверху обит дощечками, и имел довольно культурный вид. Так вот, многие дощечки выгнулись и торчали вместе со ржавыми гвоздями.