Теперь радио говорило и пело мне прямо в ухо. И так каждый день до двенадцати часов ночи. А так как песни и музыку часто повторяли, то я в скором времени уже знал наизусть десятки песен и арий из опер и оперетт. Они стали сопровождать меня везде, куда бы я ни ходил. Вся душа моя была переполнена музыкой и песнями. Я постоянно жил в мире музыки. Я восторгался и турецким маршем Моцарта, и танцем маленьких лебедей Чайковского, и полонезом Огинского, и польками Шопена. Если на улице я про себя воссоздавал музыку и песни, то дома я их пел во весь голос, изо всех сил. И никто меня не ругал. А мама, смеясь, говорила соседям:

– Кто знает, может из него выйдет знаменитый певец, и он будет петь в театре, как герой романа Шелом-Алейхума "Блуждающие звезды".

Мама говорила, что она когда-то читала этот роман и обливалась слезами от жалости к героям. "Почему у певцов такая трагическая жизнь? – думал я, – ведь петь так приятно?" Мне очень нравилось пение Федора Шаляпина. Как я жалел, что у меня нет такого баса, как у него. Я бы тогда так же хорошо смог спеть и «Блоху» Мусоргского, и арию Фауста из оперы Гуно. Но зато у меня хорошо получались те песни и арии, которые пели артисты с более высокими голосами.

Так или иначе, но радио доставляло мне большое удовольствие. Я часто испытывал необыкновенное блаженство от его присутствия. Но прошли месяцы и годы, и я постепенно привык к нему, как привыкают ко всему новому, и вечером стал засыпать раньше, чем кончались передачи. Самым интересным было то, что репродуктор наш никогда не выключался. Как начинались радиопередачи рано утром, так и продолжались они до двенадцати, а то и до часу ночи. И никому они не мешали. Наоборот, когда бывали перерывы, то все спрашивали, почему радио молчит, не испортилось ли оно. Именно благодаря радио я был в курсе всех событий, которые происходили в нашей стране и за рубежом.

Вот каким был наш дом, в котором я жил и учился до призыва в Красную Армию.

Наш дом стоял на улице Либкнехта, но речь в этой главе пойдет не обо всей улице, а только о начальном ее отрезке: от казармы охранников моста до белой каменной церкви, или от переулка Клары Цеткин до Бобруйской улицы. Оглядываясь на далекое прошлое, я могу утверждать, что наша улица оказалась довольно счастливой. Я имею ввиду, конечно, живших на ней людей. Счастье наших соседей я усматриваю в том, что большая часть их уцелела после последней опустошительной войны, уничтожившей почти весь наш городок, а нашу улицу – полностью. Из всех моих сверстников по нашей улице ни один не погиб. Разве это не счастье?

А теперь, продолжая свой рассказ, я начну издалека. В связи с тем, что я появился на свет в то время, когда умирал мой отец, мама считала, что я – как бы его продолжение на земле и поэтому уделяла мне особое внимание, по крайней мере, в первые годы жизни. С первых же лет мне постоянно внушали, чтобы я далеко от дома не уходил. И я целыми днями играл во дворе нашего дома.

Двор наш был огорожен забором только с улицы, но зато был совершенно открыт днепровским просторам. Каждый день перед моими глазами раскрывались картины необыкновенной красоты. Этот удивительный мир природы ежесекундно, ежечасно, ежедневно изменялся и беспрерывно обновлялся перед моими глазами новыми красками и новым обликом. Поэтому двор для меня был как бы наблюдательным пунктом, с которого я следил за всей этой изменчивой красотой. На таком дворе не могло быть скучно. И если бы даже меня не ограничили рамками двора, я все равно не нашел бы лучшего места для своего времяпрепровождения. Вы можете сами убедиться в этом, если встанете на высоком днепровском берегу и окинете взглядом заднепровские картины природы. Я тогда и не подозревал, что есть дворы, на которых кроме соседних домов ничего не видно. У меня и в мыслях даже не было, что есть дворики, как на дне колодца, где видны только высокие стены и высоко над ними – маленький кусочек неба. Тогда я был уверен, что у всех детей жизнь так же просторна и привольна, как у меня.

В то время Днепр не был таким тихим, как теперь. Он жил тогда полнокровной жизнью, как подобает настоящей большой реке. День и ночь по ней курсировали рейсовые пассажирские пароходы, баржи, соединенные по две и даже по три вместе. Кроме того, по реке плыли плоты с лесом, без конца шныряли моторные лодки, не говоря уж об обыкновенных лодках и «душегубках» жителей нашего городка.

Пароходы шумно шлепали по воде своими колесами, создавая на воде крупные волны, моторные лодки наполняли воздух стрекотом своих моторов, и только длинные плоты плыли тихо и степенно вниз по течению реки. Перед тем, как пройти под мостом, они останавливались у нашей дамбы и тщательно готовились к этому переходу. Представляете, какое разнообразие картин на одном только Днепре сменялись перед моим восторженным взором! Скучать было просто некогда, хотя я играл там чаще в одиночестве, чем вдвоем. На улицу я выходил тогда, когда там играли знакомые соседские мальчишки, а также когда на крыльце отдыхала мама, беседуя с соседками.

Улица у нас была тихая, хотя она и находилась рядом с главной улицей города Циммермановской. Начальный отрезок главной улицы до поворота на Бобруйскую улицу был мизерным отрезком большой магистрали Москва-Брест, и поэтому здесь было наиболее интенсивное движение транспорта. Однако, до нашей улицы этот шум почти не доходил. Мы, дети, могли часами играться на середине улицы в теплом сером песке, не опасаясь лошадей с повозками: они очень редко проезжали по нашей улице.

Единственный момент, когда мы прятались по дворам, освобождая улицу, был вечером при возвращении коров с пастбища. Тогда даже взрослые не решались стоять на улице. А когда проходил мимо громадный бык с острыми рогами и налитыми кровью глазами, то становилось страшновато даже за забором.

Однажды, собралась на середине улицы почти вся мальчишеская «мелкота». Мне тогда было три или четыре года. Расселись мы между домами Гольдбергов и Рубинчиков: я, Исаак Гольдберг, Лева Рубинчик и Борис Драпкин. В этом месте улицы песок был более глубоким. После жаркого дня было приятно в одних трусиках посидеть на горячем песке. Тепло, как на печке зимой. Сидим и перебираем ручками песок с места на места: кто горку насыпает, кто песком ноги свои засыпает. Наслаждаемся теплом земли родной. Долго мы так играли, и никакой охоты не было встать и пойти домой.

И вдруг я увидел необыкновенную крупинку, излучавшую на солнце множество разноцветных лучей, которые переливались и играли по мере того, как я передвигал крупинку налево или направо. Это была удивительная крупинка. Я вдруг перепугался, что кто-нибудь может отобрать ее у меня. Особенно я опасался Исаака: он очень агрессивный мальчик. Но все мальчики спокойно пересыпали песок и даже не смотрели в мою сторону. В этот момент я очень пожалел, что в трусах не кармашка. Я сидел и думал, куда бы мне спрятать эту прелестную крупинку песка? Если я зажму ее в кулачек, все обязательно пристанут ко мне с вопросом: "Что у тебя в руке?" Это я знал точно: не первый раз. Куда же ее спрятать, чтоб никто не заметил и не спросил? И вдруг меня осенило – схватив двумя пальчиками эту песчинку, я быстро прячу ее в ухо. Никто моего движения не заметил. Я продолжал пересыпать ручками песок, как будто у меня ничего не случилось, а сам уже думал, как приду домой и буду играться с этой волшебной крупицей.

Вот, наконец, Лева Рубинчик встает и, не отряхнувшись, бежит к своему крыльцу к маме. Потом поднимается Исаак. Он аккуратно счищает с ног песок и тоже уходит в свой дом. Потом, не сговариваясь, поднимаемся вместе я и Борис. У нашей калитки я сворачиваю во двор, а Борис убегает домой. Я закрываю калитку, сажусь около забора на зеленую травку и хочу достать свою находку.

Я нащупываю ее в ухе одним пальчиком, но второй пальчик не лезет в ухо, и я не могу ее взять. Тогда я решаю выкатить крупинку одним пальчиком, но она проскакивает еще дальше в ухо. Теперь я не могу ее даже нащупать. Я испугался такого оборота. А вдруг через ухо крупинка попадет в голову, и тогда пропадет голова. И притягательный интерес к этой изумительной крупице песка был моментально вытеснен страхом за свою голову. Я вбежал в дом.