А шнурки еще много раз потом развязывались, но я крепко держал папу за руку и на них не отвлекался.

В общем, теперь я знаю, чему надо учить детей: во-первых, хорошо уметь пользоваться шнурками, а во-вторых – если где-то потерялся, то стой там и тебя обязательно найдут, будь то Красная площадь или сортир – все равно. И не надо проводить никаких параллелей.

Интересно все-таки устроена человеческая память. Не знаю, только у меня так или у всех. Есть воспоминания детства правильные, понятные, хорошие и немного стершиеся, как пожелтевшие страницы. Осторожно открываешь такую книгу, даже иногда гладишь страницы и корешок фолианта и рассматриваешь старые, но удивительно четкие картинки.

Вот я встал в кроватке, может быть, в первый раз, и передо мной на буфете тикают белые часы с черными цифрами, я тянусь к ним, но не достаю. Вот мама несет меня на руках, мы бежим куда-то, я задом наперед, из рук падают игрушечные ножницы, и я плачу; а вот мою детскую кровать разбирают и уносят куда-то незнакомые дяди: вырос, наверное; вот папа играет со мной на зеленом диване, у нас два пистолета – красный и синий, они стреляют присосками, и мне очень здорово и немного страшно.

Бабушки, запахи с кухни, самовар, дед возвращается с зимней рыбалки в валенках, ватнике и потрепанной меховой шапке. И снова запахи, свет, счастье, ты смотришь на всё снизу вверх, и все тебе кажутся большими и добрыми.

А бывают воспоминания абсолютно нелепые, но из-за сильных переживаний настолько прочно врезавшиеся в память, как будто событие произошло только что. И ты не только помнишь все, что видел до мельчайших подробностей, но помнишь даже, что думал, что чувствовал в этот момент, и опять запахи и звуки вокруг.

Один такой нелепый и даже неприятный, но все-таки смешной случай я попробую описать. Не потому, что он так интересен или поучителен, а потому что прочно врезался в память и мог случиться с каждым, но, уверен, не каждый рискнул бы честно рассказать такое о себе.

Итак, я уже вовсю ходил в школу, уже закончил третий класс и перешел в четвертый. Первые три класса у нас была одна классная комната, в ней была одна учительница, мы никуда от нее из класса не уходили и очень ее любили. И тут четвертый класс. Кто переходил из младшей школы в среднюю, возможно, испытал подобный стресс. Родной класс, в смысле комната, добрая, любимая учительница – все это исчезает в одночасье, а вместо этого ты должен бегать, как неприкаянный, по школе из кабинета в кабинет к разным учителям.

У тебя нет своего постоянного места жительства. А еще тебя подстерегает куча опасностей в виде учеников средней и старшей школы. Они не то что плохие, просто им скучно, а ты для них живая мишень, ходячая развлекуха. На перемене, например, не стоит заходить в туалет, особенно если там курят ученики седьмых-восьмых классов, а курят они постоянно, и приколисты еще те; зайдешь по-маленькому – а дверей почему-то в кабинках туалета для мальчиков не было, – пока стоишь перед унитазом, можно пинок сзади получить. Ты теряешь равновесие, штаны слегка мокрые, а они смеются до слез. Так что писать приходится вполоборота, а драться с ними бесполезно, их больше, да и разница между семи-восьмиклассником и четвероклашкой слишком большая. А если по-серьезному приспичит, даже не думай, у них тут клуб «дымок», а ты воздух пришел портить – выгонят да еще кренделей навешают на выходе, чтобы знал, что это закрытый клуб, только для избранных.

Но и это еще не все. Уроки ведут разные учителя, и им возиться с тобой некогда, им бы программу пройти успеть. Поэтому они либо бестолково бубнят что-то у доски, пока весь класс на голове ходит, либо строги настолько, что даже мухи от их крика дохнут.

Вот в таком классе с полным отсутствием мух и преподавала русский язык учительница по прозвищу Григораша. Это в связи с ее отчеством Григорьевна. Потом я понял, что всю жизнь, уже не помня правил, пишу в основном без ошибок только благодаря ей, а в то время ее опасался не только я, но и самые конченые хулиганы в школе. И вот сижу я на уроке у этой самой Григораши, а она в свойственной ей манере лютует у доски. И у большинства населения класса только одно желание – сделаться невидимым или исчезнуть вовсе, во как страшно! На этой почве у меня разыгрывается медвежья болезнь.

Я терплю, но понимаю, что до конца урока не протяну, и робко начинаю тянуть руку. Но учительница уже вошла в раж и что-то диктует, громко так, как гвозди вбивает. А мне и так плохо, и писать еще под диктовку надо, и руку тянуть, чтобы выпустили.

Она диктует, меня не замечает, а я уже на грани взрыва. Минуты через три понимаю, что держаться нет больше сил, делаю еще одну отчаянную попытку обратить на себя внимание голосом, но тоже безрезультатно. Счет идет на секунды, а в голову лезет рассказ папы про мальчика-спартанца, которому лисенок прогрыз бок, но мальчик не прервал речь любимого учителя, и понимаю, что отсюда до Спарты так же далеко, как от подвига того мальчика до неприличного положения в котором я вот-вот окажусь. И с криком: «Можно выйти?» – выбегаю из класса.

Насколько возможно быстро бегу к туалету. Врываюсь туда на последнем издыхании, добегаю до унитаза – и тут новое, неожиданное испытание. Дело в том, что в то время, когда я учился в школе, родители часто покупали мальчикам форму на вырост: не на один год, а на два. Куртки шили бесформенные, и в первый год рукава можно было подвернуть, брюки подшивали, а чтобы они не сваливались, затягивали ремень потуже.

У меня форме как раз был первый год, то есть на вырост, но с ремнем с утра не заладилось, и отец торжественно надел на меня свои новые подтяжки. Кто был мальчишкой в то время, поймет меня: мы трепетно относились к отцовским вещам, которые нам, как взрослым, доверили поносить. Ну это примерно как знамя полка тебе доверили или даже круче. К чему это я? А к тому: чтобы снять подтяжки, надо снять школьную куртку – а на ней пять пуговиц, – куда-то ее деть, потому что о крючках в туалете не могло быть и речи. Мой же организм, увидев спасительный фаянс, отказывался терпеть дольше.

В общем, всё, приехали. Уже плохо соображая, быстро отщелкиваю спереди крокодилы подтяжек, не расстёгивая штаны – ведь на размер больше, – сдергиваю их и – свобода, чувство невесомости и счастья, которому не мешает даже крепкий запах хлорки и не отвлекают похабные надписи на стенах. Кстати, один раз довелось побывать мне в учительском туалете, там тоже все было расписано, и куда более затейливыми надписями, чем у нас. Кто бы это мог сделать? Наверное, географ, про него уже тогда говорили, что он жуткий похабник.

Да, так вот, как я и говорил, наступило чувство облегчения, невесомости, счастья и все такое, но моя попытка встать оказалась безуспешной. Что-то удерживало меня сзади. Отстегнутые подтяжки – это знамя полка, доверенное отцом, – лежали на тарелке унитаза, а сверху лежал балласт, избавившись от которого я почувствовал ту самую невесомость, причем балласта было много.

Я и так был крупным ребенком, но на нервной почве организм выдал запас на пару дней вперед.

Ситуация кардинально меняется – рай опять превращается в ад. Я в позе орла прикреплен одним концом подтяжек к брюкам, а другой конец безнадежно завален в унитазе. Любое неудачное движение – и не только «знамя», с которым и так всё уже не очень, но и брюки могут пострадать.

Как-то извернувшись на 180 градусов, я отстегнул крокодилы сзади и освободился от подтяжек. Что было дальше, помню, но рассказывать не буду: рассказ получится явно не застольный. Скажу только одно: знамя бросать нельзя, что бы с ним ни случилось и как бы тяжело и неприятно тебе ни было. Вот я и не бросил. Зря, что ли, мы в детстве столько книг про разные подвиги и героев читали. И вправду, безвыходных ситуаций не бывает, весь вопрос, что ты сочтешь выходом, достойным тебя, но сейчас не об этом.

Подтяжки я всё-таки спас, бабушка их отстирала, а папа так до сих пор ничего не знает. Вывод, сделанный мной уже много позже происшествия: если тебе кажется, что все плохо и выхода нет, – не отчаивайся. Относись философски, подумай: может, спустя какое-то время ты будешь с юмором вспоминать об этом, а то, что воспринималось как неразрешимо ужасный факт биографии, покажется забавным приключением и, может, ты даже напишешь об этом рассказ, как это сделал я.