Ну, так вот же она. Она встала, и вышла на середину опустевшей улицы, на место, с которого даже брошенные лошади уволокли свои телеги. Теперь она была тут одна, и не заметить ее было невозможно.
3
Ратомир и Бен-Салех так и шли встречь течения. И тут вдруг непрерывный поток прервался. Впереди было пустое пространство. Стояли несколько человек, опустив свои поклажи на землю, и смотрели в ту сторону, откуда шли. А там, в отдалении, как раз таки народ был, и много. Там создалась какая-то пробка, и оттуда слышался шум голосов.
Подойдя к стоящим, Бен-Салех поинтересовался:
– А что там, любезные?
Бабка, стоящая, опершись на палку, обернулась и сказала:
– А там мужики своего барина поймали, разбираются.
– Интересно, – равнодушно отозвался Бен-Салех.
– Что значит, разбираются? – Не понял Ратомир.
– А то и значит… – начала было бабка, но тут отчаянный женский крик раздался из той толпы, что клубилась впереди.
И Ратомир начал торопливо, трясущимися пальцами расстегивать полушубок. А потом, стряхнув его с плеч, вытащил меч, висевший у него на боку – тот еще, доставшийся от благодарных йами, и бросился вперед.
Толпа окружила крытую повозку с какими-то гербами на дверцах. Народу было много, но большинство просто топтались и криками подбадривали тех, кто был впереди. Ратомир быстро пробрался через это отнюдь не молчаливое большинство, через этот кордебалет, и выскочил на сцену, где работали солисты.
Солисты пытались открыть дверцу, которую кто-то держал изо всех сил изнутри. Судя по воплям, там была женщина. На крыше кареты приплясывал мужчина, одетый в богатый, но, по виду, дорожный камзол. Он был без шляпы, и холодный ветер развевал его длинные волосы. Он, шумно дыша, пытался достать шпагой тех, кто был у дверцы, а те, в свою очередь, длинными палками и вилами пытались достать его самого. На мужиках были лохматые шапки и полушубки вроде того, что Ратомир только что оставил на снегу, и ему пришла в голову мысль, что, если он ударит мечом, то не пробьет эту толстую шкуру. И эта мысль затормозила его стремительное движение, а остановка родила неуверенность. Он снова чувствовал себя примерно так же, как в тот злополучный вечер, там, в подворотне, перед тем, как побежать с бутылкой. И ладони вспотели, делая рукоять меча скользкой, и ноги знакомо отяжелели, и глаза заметались по сторонам.
Он кашлянул, чтобы убрать возникший комок из горла, и крикнул – вернее, ему показалось, что крикнул:
– А ну, пошли отсюда!
Но его услышали. Услышали и обернулись. Обернулись и удивились. Даже не столько вид обнаженного меча, сколько яростно блестевшие стекла очков, в которых отражалось, бросая зайчики во все стороны, невысокое зимнее солнце.
Тот, что был на крыше кареты, уловил изменение обстановки, и решил воспользоваться случаем. Он присел, и, наклонившись вперед, ударил шпагой сверху вниз одного из тех, кто был ближе всего. Он метил в голову, собираясь, очевидно, проткнуть темечко. Но ему не повезло, в самый последний миг, когда смертоносное лезвие уже пошло вниз, жертва переступила с ноги на ногу и отклонилась. Шпага прошла рядом с бородатой щекой и, задев воротник, застряла в рукаве. Тот же, в кого был направлен удар, ухватил рукой, одетой в толстую рукавицу, запястье дворянина, и дернул его вниз. Тот молча кулем грохнулся под ноги взбунтовавшейся черни. Ратомир закричал. На сей раз он кричал громко, но что он кричит, не знал никто, в том числе и он сам. Он закричал, и воздел меч, готовый разить, но ужасная боль пронзила его голову, и, теряя сознание, он увидел, как медленно приближается к нему грязный снег и чьи-то серые в латках валенки.
***
Принципия стояла посреди пустой улицы. Сердце колотилось, но не от страха, от предчувствия того, чего она, кажется, так ждала все это время, чего-то забытого ею, но хорошего. И она шагнула вперед.
А то, что было над нею, плавно, хоть и грузно, опустилось на землю неподалеку, опустило брюхо, опустило голову, протянув ее к ней, и она пошла.
Присев на корточки, левой рукой прижимая к себе ребенка, правой она потянулась к этой, лежащей на земле голове. Шевелились большие черные губчатые ноздри, торчал рог, похожий на коровий, а за ним на нее смотрели два глаза, два больших, светящихся изнутри глаза. Рука коснулась головы повыше рога и глаза вдруг прикрылись. Веки двинулись снизу вверх и сомкнулись. Это существо, казалось, чего-то ждало от нее, и она поняла, чего. Ее рука, чуть касаясь пальцами холодной шершавой кожи, двинулась дальше, к этим закрытым в ожидании чего-то приятного глазам. Она дотронулась до того места, что было между ними и легонько почесала там, как когда-то чесала своему щенку за ухом. И оно, это крылатое чудовище, от которого в ужасе разбегались все, кто его видел, шумно вздохнуло, выдув пузыри из ноздрей.
Принципия изменила позу, теперь она сидела прямо возле головы, совсем не страшной, симпатичной и какой-то смутно знакомой. И она сама опустила голову и прижалась щекой к этой голове. И в голове ее само собой родилось слово: «Принципия». И вдруг она поняла, что это обращаются к ней, что это она – Принципия. А перед закрытыми глазами вдруг возникла картина – она сидит верхом и смотрит вниз, а внизу проплывает земля. Она летит верхом на драконе. Дракон – вот что это такое. Она – Принципия, а это – дракон.
И тут словно прорвало какую-то пленку. Воспоминания хлынули, освобождаясь сами и освобождая что-то, где они были спрятаны, мучая, распирая, словно мочевой пузырь, и вот, наконец-то…
Она вспоминала, как летела на драконе, а перед этим ее сбросили в пропасть, в которой она с драконом и встретилась, а перед этим она ехала в тележке по длинному, бесконечному темному коридору, а перед этим она прыгнула в пасть…
– Ты помнишь? – Мысленно спросила она дракона. – Ты помнишь, как мы летели вместе? Я думала, ты погиб, а ты – живой. Я так рада!
– Я Пафнутий, – раздалось у нее в голове в ответ, – я – Пафнутий, маг, ты помнишь меня? Я сейчас только вспомнил. Тебя увидел и вспомнил. А то все забыл.
– Ты Пафнутий?..
Пафнутий… теперь она вспомнила и Пафнутия. Они вместе шли. Шли куда-то. Куда? И имя – Геркуланий. И осознание того, что Геркулания нет, что он умер, пронзило ее раньше, чем она вспомнила, кому принадлежит это имя.
– Ты помнишь, я воскресил Геркулания? – Снова раздалось у нее внутри. – Ну, почти воскресил.
– Да, кажется, помню. А куда мы шли?
– К моему учителю… Да-да, точно, теперь я вспомнил. Его звали… его звали Бен-Салех. И я когда-то спас его. А он дал мне рецепт, как можно… как вызвать духа, который умеет возвращать жизнь. И я… ну, да, я же вызвал его, мы еще дрались с ним в каком-то другом мире. И я победил, правда, потом он сказал, что поддался. Он – сукин сын! Это он сделал меня таким вот. Правда, я сам согласился. Я не знал… Он сказал, что мое тело примет ту форму, что больше всего подходит мне, так, кажется… Я не знал, что мне подходит именно это.
– Геркуланий, – повторила про себя Принципия, я теперь вспоминаю, только никак не могу вспомнить его лицо. Но, я же любила его?
– Да, это его ребенок.
– Но он же умер?
– Умер.
– Я почему-то все забыла.
– Я тоже. Ты – от горя, а я – я потому что переродился. И еще во мне живет тот дух, про которого я говорил. Он захотел посмотреть этот мир, но он ему не понравился, и теперь он спит. Он может долго спать. Но перед тем, как уснуть, он мне сказал, что я Пафнутий. И я все вспоминал, вспоминал… А вот сейчас, кажется, вспомнил. Как хорошо, что я нашел тебя.
И Принципия почувствовала, что ее невидимый собеседник улыбнулся. Оказывается, это можно почувствовать.
***
Служба Сохранения Равновесия устроена сложно и своеобразно. Она с одной стороны есть, а с другой – ее нет. Это государство, которого нет на картах. Девять из десяти человек, так или иначе связанных с Службой, в штате ее не числятся. Да и штат этот – вещь весьма условная. Да, есть реестр сотрудников, но он существует всего в одном экземпляре и хранится в секретном сейфе Директора. Достается он только тогда, когда надо внести коррективы, а так – лежит себе, никому не нужный. Сам Директор знает только семерых. Семь человек у него в непосредственном подчинении, и только они знают его в лицо и могут с ним общаться. А он – с ними. Каждый из этих семи, отвечающих каждый за свое направление, имеет в своем подчинении тоже от семи до двенадцати тех, кому он может отдать приказ. Ни один из них никогда не видел Директора, хотя и знает о его существовании. Каждого из этих подчиненных начальник отбирает сам, и несет за них полную ответственность. В большинстве случаев, разумеется, эти подчиненные перешли к нему по наследству от предыдущего хозяина того кресла, которое он занимает. Но все равно, он должен был каждого осмотреть со всех сторон, пощупать, понюхать и, коль уж оставил, то под свою теперь ответственность. Такой принцип формирования кадрового корпуса существует в Службе на любом уровне. У тебя есть один начальник и семь – десять, реже двенадцать, подчиненных. И ты знаешь про них все, включая то, кто чем занят в данную минуту, и где находится. То же самое знает о тебе твой начальник.
