– Не что, а кто.
– И как он выглядит, этот твой гмох?
– А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет, и чувство долга отбито, того…
– Чего того?
– То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.
В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам, пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят с лишним лет назад. Будто специально оставили… есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно…
… Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно – может от пробравшегося под куртку холодка, может от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.
– Ты чего? – спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.
– Здесь он, гад. С болота заходит…
– Кто? – ничего не понимая спросонья, удивился он.
– Гмох…
– Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.
– Нет больше водки у нас. Я её того…
– Ложись, говорю, алкаш, – сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. – Я покараулю…
Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои – он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?
На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий «Фискарс». Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.
– Гм… – произнесла фигура.
– Кто ты? – удивился Никитос, и сам не замечая, что не чувствует больше страха. Им овладело безразличное спокойствие.
– Здесь они. Копайте глубже, – гнусавя, будто заложен нос, произнесла фигура.
– Как тебя зовут?
– Ага… – ответил карлик, и как-то незаметно исчез, и лишь резкий порыв ветра донёс с той стороны, где она только что была, лёгкий и противный сладковатый гнилостный аромат …
…
– А-а-а!!! – закричал Никитос, а я получил сильный удар в бок, скатился в едва тлеющие угли костра, и тоже закричал:
– А-а-а!!! – и снова получил сильный удар, только теперь в плечо.
Я открыл глаза и увидел сидящего рядом Никитоса. Он сказал:
– Ты чего орёшь?
– А ты какого хрена меня в костёр сбросил? – глубоко дыша, спросил я, ещё не понимая, что лежу там, где лёг.
– Значит, ты тоже это видел…– пробормотал он. – С ума сходят поодиночке…
– Конечно, и сумасшедший здесь ты, ударил меня и пытался сжечь!
– Да проснись ты! – кричит он, и снова бьёт меня в плечо. – Сон это был. Один на двоих…
Я посмотрел на часы: едва ли час прошёл после отбоя, но мир за это время успел стать каким-то добрым и неправильным, и больше до утра мы не спали. У меня болело плечо, а бок – нет; значит, мы оба орали во сне, но проснулся только он и действительно меня ударил. Нам от этого осознания не стало легче, и мы, вновь подкинув дровишек и раздув пламя, до рассвета просидели на месте, смотрели на огонь, боясь озираться по сторонам, и снова курили, курили, курили. А как рассвело, сразу приступили к работе. Мы не суеверные вообще-то, но, не сговариваясь, решили не лениться и выполнить указание карлика. Групповое помешательство в маленьком коллективе…
То июньское утро я запомнил навсегда – впечатлило больше, чем второй секс. Расширив и углубившись в мой вчерашний раскоп, мы действительно нашли двух немцев. Ни пулемёта, правда, ни какого иного оружия при них не было, и форма их истлела, и каски были пробиты. Не хочу смаковать предположения об их гибели, замечу лишь, что скелеты были неполные, а одному полчерепа вместе с каской снесло. Очевидно, недалеко был взрыв, и оба они погибли от осколков. Может быть, они были настоящими друзьями, а не просто сослуживцами – я до сих пор об этом часто думаю. Во всяком случае, судя по глубине и расположению останков, их там похоронили, причём аккуратно, хоть и без почестей. А ведь могли бы и просто присыпать, как это часто бывало. Многие же бойцы обеих сторон, у нас их называют «верховыми», до сих пор лежат под двадцатисантиметровым слоем дёрна – им не досталось и этого. Но как бы то ни было, как бы презрительно мы ни именовали захватчиков, как бы мы ни желали их имущества, мы относимся к ним с уважением – потому что они были солдатами, они не хотели войны, не хотели умирать, дома их тоже кто-то ждал.
Для меня символичен тот факт, что тогда у Никитоса с собой не оказалось мусорных пакетов: несмотря на уважение, собирать в них останки – обычное явление. Мы их разложили по припасённым для хабора пакетам из «Пятёрочки». Нет, это не сарказм, но и они – не мусор. Оставлять кости разбросанными на поверхности не принято, а больше «упаковать» их было не во что. Правда, наших пакетов не хватило, и часть костей, чтобы они не потерялись, пришлось положить сверху. Никитос сообщил о них «куда следует». Надеюсь, что уполномоченная организация не побрезговала немцами, ведь всю тяжёлую и грязную работу мы проделали сами, а им осталось только забрать.
Потом у нас были ещё наши «верховые» бойцы, оставшиеся там, где их настигла смерть. Да, я держал в руках человеческие черепа – чувство при этом странное и манящее. Видел, как скелет обнимает винтовку. Однажды на лесной опушке мне попался военный ботинок с костями ступни – а вокруг от войны ни следа. Было одно санитарное захоронение, которое мы трогать не стали. Честно скажу – мы не видели в этой «самодеятельности» смысла и, покрывая собственную лень, доверили работу «официалам». А потом проверили – они, конечно, схалявили, отработав для галочки, и многое пропустили. Пусть это будет на их совести, но мы их ненавидим не за это.
В общем, многое было после. Надеюсь, будет ещё больше. Только теперь в этом деле мне надеяться, кроме как на себя самого, на удачу и Бога, больше не на кого. В конце концов – одиночка всегда прав…
***
Он великий фотограф – не просто мастер своего дела, а настоящий талант. Он может сделать красивый снимок кого и чего угодно: от дымящейся за бетонным забором помойки и бомжа в стоптанных кедах до стройных ножек на шпильках выходящих из дорогого авто его отделяет одна лишь фраза – «Снимаю!». Его не прогнул век высоких технологий – плёночная «зеркалка» его излюбленное оружие, и если оно заряжено чёрно-белой «Фуджи», то держись!
Он человек с тысячей прозвищ. В узких кругах известен, как Гриша «Как угодно» и Гриша «Невпопад». А вот известное «Гриша «шесть на девять» не прижилось. Такие довольно необычные погоняла он получил за две характерные особенности своей творческой натуры. Во-первых, на все просьбы, приказы, пожелания и благодарности он отвечал стандартным «как угодно». При этом и между собой мы тоже называли его как угодно – «Вспышка», «Засвет», «Проявитель», «Штатив», или более откровенно и цинично, как «Беда» или «Казус» – и все сразу понимали, о ком идёт речь. Во-вторых, часто он вообще отвечал на только ему слышимый вопрос. Например:
