Ни я, ни он тогда не понимали справедливость мысли о том, что сержанты с солдатами – всегда, а шакалы – только во время работы. Он прогорел чуть позже, пропив все, что заработал моей башкой. И мне стало понятно, что в армии надо все же служить.

В какой-то момент, провожая очередного своего знакомого на гражданку, услышал от него, что каждый умирает в одиночестве. Эта мысль поразила меня. Она стала руководящей во многих аспектах моей жизни. Мне незачем быть судимым чужой совестью. Обо мне переживают только отец, мать и я. Ну и воспитатели, конечно.

После понимания этого стал проще смотреть на жизнь и более цинично деклассировать тех, кто стоял на пути. Я потерял интерес к сторонним переживаниям, болезням и слабостям. Люди, не входившие в круг моего ближайшего окружения, со всеми их знакомыми, страданиями, переживаниями и вообще всей их жизнью стали для меня лишней информацией.

В нашей части от тягот военной службы некоторое количество воинов глотало хлорку для дезинфекции туалетов, чтобы уехать домой по 15-й статье, которая гласила, что ее обладатель – дурачок. С нами служил парень из Новосибирска, которому служба нравилась. Он мечтал стать сержантом, чтобы подворачиваться на зиму. Это был простой парень, обделенный внушительной комплекцией. Для выполнения плана по выявлению суицидальных наклонностей среди новобранцев к нему на ухо подсел капитан-воспитатель и склонил уехать домой через 4 месяца службы с этой статьей. Парня звали Серега, и таких было много. Все воспитатели-недоучки вызывали у меня блевотный рефлекс по ряду причин:

1. Они заступали на свое дежурство по воскресеньям, поэтому мне не приходилось отдыхать, как всем в эти дни.

2. Они были алкашами.

3. В одном батальоне все воспитатели были близкими приятелями.

4. Некоторые из них меня бивали по вероисповедному принципу, а не за мои косяки.

5. Они (говорю о тех, кого знал) были трусоватыми и не выполняли своих обязанностей, ожидая солдатской ошибки, чтобы получить стукача или просто поднять легких денег, т. к. у них существовал прейскурант провинностей.

Я их посылал в глаза, когда они провоцировали меня на самоход, чтобы сшить дело, делая это прилюдно и наедине. Многие из них ныне на пенсии, с беспорочной выслугой лет.

Однако случались и реальные суицидники и самоходы. Один военный сбежал из танкового батальона. На его поимку выделили силы и средства из имеющихся в части. Бегуны часто думали, что им помогут деклассированные низы общества, такие как бомжи и алкаши, но напрасно. И те и другие принимали бегунов, спаивали их, проявляя сострадание и заботу, а потом за выкуп сдавали ментам или военной полиции. Когда у танкистов случался беглец, то рота-производитель стояла на ногах сутками до его поимки, чтоб другим было неповадно.

В этот раз самоход был специфичен. Вся страна знала, что случались и расстрелы сослуживцев в карауле, и убийства гражданских, и самоубийства бегунов.

Из нашей роты на его поимку выделяли наряды из числа старых сержантов и доверенных офицеров. В этот раз меня отправили с офицером на сопки в дозор на пересечение дорог у федеральной трассы, за 12 километров от Читы.

Нам выдали один сухой паек на двоих на сутки. Была зима. Для того чтобы понимать, зима в Забайкалье таит в себе множество приколов. В первый год моей службы целые роты выделялись под медицинские батальоны для карантина, чтобы там содержать заболевших так называемой «забайкалкой» – разновидностью инфекционной болезни, при которой тело гниет постоянно так, что иногда икра ноги имеет сквозной свищ. Я приобрел пневмонию и лечился от нее в госпитале на второй месяц службы. Температура за окном не такая низкая, как в европейской части страны, странная влажность, дефицит снега и ветер, который несется с Байкала да из степи, пронизывая все на своем пути. Чуть вспотев и выйдя на улицу, легко слечь в больничку или могилку с непривычки, что тоже случалось.

Мы пробыли на этой сопке более 18 часов, сожрав сухпай, проев все деньги, продав мой телефон дальнобойщикам, когда замерзшие, в конце дежурства, не будучи вовремя сменены, в отсутствии транспорта для эвакуации, мы с офицером пошли пешком до ближайшего населенного пункта. По дороге мы остановились по нужде. Место было полукольцом дороги над болотами в сопках. Это была трасса. Это была зима в Чите. Оправившись, я отошел было от отбойников у края трассы, когда услышал сквозь вой ветра голос офицера. Он говорил, что что-то слышит и приказывал мне спуститься вниз к болоту, которое было ниже трассы метров на 18. Я сначала взывал к его разуму, что де послышалось. Глупец. Он настоял, а мне пришлось подчиниться.

Внизу, во мраке болота, проломив своим телом лед, лежал пьяный, замерзший, стонущий дед. Для его перемещения на трассу мне потребовалось порядка 15 минут. Он от боли и обморожения, алкоголя и какой-то горькой обиды крыл меня нескончаемым матом и пытался всечь не по-отечески.

Я цеплялся руками за редкие кусты и тащил его. Офицер руководил операцией спасения. До сих пор не могу понять, как он услышал стон старика?

Достав потерпевшего на дорогу, мы увидели коренастого, высокого – выше 170 сантиметров, тяжелого и разбитого человека, одетого в какие-то ошметки, промокшего, осипшего от крика и проклятий, мата и воя. До ближайшего населенного пункта я его нес на себе, получая удары и терпя оскорбления.

В моей жизни подобное уже случалось на практике в больнице, когда туда принесли обмороженного, заснувшего в сугробе на 8 марта, пьяного, обоссаного и в собственной блевотине, но еще живого, моего ровесника. После того как его конечности ударились о пол деревенской больницы и от них отскочили лед и снег, персонал медработников не знал, что делать, но он был еще жив. Мы принесли холодной воды, в которую насыпали снег, а после поместили руки и ноги пострадавшего, добавляя теплой воды. От боли и мучений он тогда всех проклинал, но больше доставалось мне, т. к. я выполнял эти процедуры у него на виду под присмотром маститых медсестер. Парень выжил и не стал инвалидом, проспав в сугробе ранней сибирской весной несколько часов.

Попуток не было. Мы шли, пытаясь не дать старику уснуть, а он боролся за жизнь. Спустя пару часов вошли в какое-то поселение, на центральной улице которого не нашлось ни больниц, ни ментовок, ни пожарных, а магазины были закрыты. В конце улицы во дворе одного из домов работал «бухарик» – круглосуточный магазин. Наши мучения подходили к концу. Мы вошли в помещение, попросили помощи в вызове милиции и врачей и сели на пол к батарее. Тепло магазина убаюкивало всех троих путников. Приехали только милиционеры и забрали деда. А мы пошли дальше, в нашу часть.

Пока путешествовали, страдалец сумел рассказать, точнее я сумел сочленить из обрывков его воплей то, что с ним произошло. Его дети, ради квартиры в городе, напоив отца, уложили его в багажник и, выехав подальше за город, зимней ночью выбросили пращура в болото. Если бы не самоход и не мой святой офицер, от которого из-за безденежья убежала жена, то детки вполне смогли бы ни о чем не переживать. Но что получилось, то получилось. Офицера звали Руслан, о судьбе деда я не знаю, а до его «детей»…

Вернувшись в часть, злой за отсутствие смены из-за несогласованности и позорной координации службы войск, но больше злой на себя, что стал свидетелем этой ситуации, я, никому ничего не объясняя, незамеченным вошел в казарму, в кабинет ротного, который после отъезда дембеля вновь ограбил солдат, думая, что больше проблем не возникнет.

За несколько времени до этого ротный попросил меня принести нечто из каптерки прапора ему в кабинет, дав мне связку своих ключей, и чуть позже отправился за мной. Я знал его ключи и, выбрав один, приложил его к ложе для опечатывания кабинетов, которая, конечно же, была и на двери каптерки. Мне хватило пары секунд сделать слепок ключа от сейфа. Ротный-вор был обречен. В день спасения деда наш командир поехал на своем новом японце в город, и это мне было известно. Дальше – дело техники. В его сейфе от 43000 солдатских рублей оставалось порядка 10000, которые я и забрал, пропив все той же ночью со святым офицером в читинском кабаке.