– Зато ты, – она бросила странный взгляд на меня и закусила губу, – быстро. Не могла с дедом попрощаться нормально? Зачем опять было это все устраивать? Кира, ты же взрослая девица, тебе уже тринадцать! Ты ведь понимаешь, что он…

Тут мама неожиданно всхлипнула, словно последние минуты с трудом сдерживала слезы.

– Что? – Я склонилась к ней, обеспокоенно нахмурившись.

Наши с дедом разногласия появились не сегодня и даже не вчера. Уже несколько лет мы никак не могли с ним договориться, и не важно, какой именно темы касались наши диалоги.

– Ничего… – Она прикрыла на мгновение глаза.

– Мама! – Я моментально завелась, что в мои тринадцать было вполне нормально. – Ты же знаешь, что я просто не могу с ним разговаривать! Эти его бесконечные нравоучения! Мама, мне почти четырнадцать! Я имею право решать сама, что и как делать! А если эта крашеная дура Ивановская считает, что имеет право безнаказанно другим ребятам подлости делать, то я тебя разочарую! Нет, не имеет! И в следующий раз я поступлю точно так же! А дед совершенно ничего не понимает!

– Дед понимает больше тебя! – неожиданно рявкнула мама. – И это не повод убегать, хлопнув дверью! Это же детский сад!

Я тяжело вздохнула и отвернулась, разглядывая полупустую стоянку местной больницы. Дед в нашем доме был той самой «нерушимой скалой», опорой для нас обоих, а еще он был всегда прав, даже когда не был прав в мелочах. И именно сегодня ему позвонил отец Машки Ивановской и рассказал, что я облила зеленкой его дорогую доченьку.

Но она сама была виновата и лишь получила по заслугам… Только дед ужасно разозлился и устроил мне настоящую головомойку, точнее, попытался. Он был настолько слаб, что и покричать как положено не смог, лишь рухнул обессиленно на скрипучую кушетку своего кабинета и прикрыл ладонью глаза.

А я… я испугалась, потому что никогда не видела его слабым.

Это было настоящим чудом, но Пелевина Виктора Ивановича часто путали с моим отцом, настолько он молодо выглядел, излучал здоровье и силу. А тут за короткий срок он превратился в настоящего старика. Что явилось причиной, ни я, ни мама не понимали. Он все чаще приходил домой раньше, много спал, стал более раздражительным, чем обычно, и постоянно повторял: «Еще немного, главное, дождаться, я уверен…» Мы не знали, о чем он говорил и чего ждал.

– Не могу видеть его таким… – Я неуверенно оглянулась и встретилась с абсолютно пустым взглядом родительницы. – Мама?!

Ее глаза блестели от еле сдерживаемых слез, в них плескалось такое отчаяние, что я не на шутку перепугалась. Только сейчас я отметила и опухшие красные веки, и розовый кончик носа. Она плакала и явно с трудом успокоилась.

– Вы поругались, да? Из-за меня?.. – Я закусила губу, стараясь не расплакаться самой.

– Нет. – Она отрицательно мотнула головой.

– Мам, да мама же?! Что случилось? С дедом что-то? Мама!

– Н-нет… – Она наконец отмерла и повернула голову, устремив свой остекленевший взгляд вперёд, словно там, за грязным лобовым стеклом, могла разглядеть что-то очень важное. Ее пальцы сомкнулись на гладком пластике рулевого колеса и стиснули его изо всех сил, что даже костяшки побелели. Я, закусив губу, наблюдала за ее рваными и словно неживыми движениями. Пальцы правой руки потянулись к связке ключей в замке зажигания, ноги дернулись в привычном движении, выжимая сцепление, и… ничего. Издав уже привычный «трррр», двигатель чихнул и заглох.

– Ах ты ж! Чертов пылесос! – Мама вздрогнула и с силой ударила по рулю. – А ну давай, подлюка, заводись!

Я истерично хихикнула и выдохнула, расслабляясь. К моменту моего рождения биологический, как это модно сейчас говорить, отец уже пропал с горизонта, потерявшись где-то в истории нашего небольшого городка, потому растили меня дед и мама. Мария Викторовна Пелевина окружала нежностью и заботой, а Виктор Иванович Пелевин учил быть сильной и справедливой. Я же, Кира Викторовна Пелевина, старалась их не разочаровывать и, как они и хотели, росла девочкой вежливой, но сильной и справедливой. А потому и друзей у меня не было, зато врагов…

Я терпеливо молчала, пока мама заводила «чертов пылесос», выруливала с больничной стоянки и пропускала скудный поток машин.

– Снова ругался?

– Нет, – помолчав, глухо ответила мама, – не ругался, ты ж его знаешь…

Она отвернулась, выглядывая в водительское окно и проверяя, что там никого нет.

– Знаю, – я хмыкнула и сложила руки на груди, – уж я-то знаю, КАК он не ругается! Небось снова отчитал тебя! Мам, ну сколько можно?! Ты же взрослый человек и должна понимать, что…

Я ничего не услышала, лишь заметила огромную тень, накрывшую наш старенький зеленый драндулет, а в следующую секунду ощутила удар. Мир перевернулся с ног на голову. Голову, правое плечо и бедро пронзила ужасная боль, и я, кажется, закричала. А потом меня поглотила темнота.

– Тара э! Тара! – Странный звук, глухой, будто издалека, и сильнейшая боль резко пронзила грудь.

И снова ничего… тишина и спокойствие, блаженство ничего не чувствовать.

– Тара э! Тара! – Новый вскрик и снова боль в груди. На этот раз сильнее, явственнее, острее! И тишина.

– Тара э! Тара! – На этот раз я рванула изо всех сил, стараясь избавиться от той боли, что ожидала меня впереди. Взмахнув руками, замолотила ими в воздухе, пытаясь схватить того, кому принадлежал голос.

– На тара! На! – Оглушающий крик, и я распахнула глаза, тут же ослепнув от яркого света, ударившего в глаза. – На тара!

Попыталась сесть и сделать вдох, только боль, пронзившая грудь и застрявшая в ней словно раскаленный металлический кол, не давала этого сделать. Хрипя и сипя от натуги, я наполнила кислородом легкие и сразу закашлялась. А еще что-то мешало, давило на меня, и я, прекратив молотить в воздухе руками, слепо зашарила ими, пытаясь отодрать от груди то, что причиняло боль.

– Араэ! Араэ… раэ… – Тишина поглотила, отпуская меня в блаженное ощущение безвременья.

Я распахнула глаза, щурясь от солнца, бившего прямо в лицо, и постаралась отогнать страшные воспоминания десятилетней давности. Села ровно и размяла шею. Нет, я не заснула прямо на поляне в саду Академии. Просто каждый раз, когда позволяла этим воспоминаниям окутать себя, я будто проваливалась в странную дрему или оцепенение.

Маркус называл такое состояние посттравматическим синдромом. Он рассказывал, что подобное часто наблюдалось у тех людей, что попадали под влияние демонов Первой Волны. Но таких было крайне мало, потому что демоны не оставляли в живых ни тех, кого им удавалось сломить, ни тех, что имели странный и до сих пор не изученный иммунитет.

Коммуникатор завибрировал, оповещая меня о входящем вызове, и я посмотрела на наручные часы, проверяя, который час. Посреди лекций никто мне звонить не мог, а если это меня ищет Нель, то я и правда надолго провалилась в прошлое. Однако первая лекция еще не закончилась, значит, это не подруга. Посмотрев на экран коммуникатора, с удивлением увидела надпись: «Родители».

Ого! Я и пикнуть не успела, как устройство, поймав мой взгляд, разрешило соединение.

– Кира! – мамин голос вырвался из крохотных динамиков, расположенных внизу устройства. – Кира, что случилось?!

– Ничего, – тихо ответила я, все еще не понимая ни причину ее звонка, ни ее явного взволнованного состояния. Да и, по правде говоря, все еще пытаясь вырваться из липкого марева «приступа».

– Кира! Хватит! – Рыжие кудри, обрамляющие ее лицо, заплясали словно живые, когда она возмущенно тряхнула головой. – Кира Марс, не смей мне врать!

– Ма… – протянула я, все еще пытаясь вникнуть в причину ее звонка.

– Кира Викторовна Пе… – начала она, по привычке называя меня как раньше. – Так, Кира, хватит! На твой счет упала большая сумма денег, и Имперский Банк незамедлительно уведомил нас об этом! В извещении написано «За причиненный ущерб». Что еще за ущерб?!