Вероятно, его слова были опять неправильно поняты Александром Кунтуэским, ибо он сразу смешался, заговорил о чем-то совсем постороннем, а затем быстро распрощался.

Не успел экран погаснуть, как Олмир услышал громкий стук в дверь. Кто-то ломился в его кабинет. Стоило открыть — к нему вихрем ворвался канцлер. Следом тенью проследовал Леон Октябрьский, пряча за спиной испачканные в краске руки. Третьим был Кокроша.

Борис Краев вырядился в еще более роскошной мундир, чем накануне, но лоб его заливал пот, а глаза дико вращались.

— Ваше… Кунт… Олмир, с Вами хочет поговорить герцог Кунтуэский.

— Опять? Мы же только что разговаривали.

— Как, уже?! Что Вы ему сказали? Что он говорил? Это очень важно! — И канцлер заставил Олмира почти дословно пересказать весь разговор. Внимательно выслушав, со вздохом облегчения повалился на диван.

— Что-нибудь не так? — спросил Олмир.

— Да вроде бы ничего страшного. Удачно все получилось.

— Мне он показался каким-то странным, — признался Олмир. — Я говорю ему одно, а он воспринимает мои слова, будто я отказываю.

— Боится герцог-то наш дорогой… — таинственно произнес Кокроша.

— В политическом лексиконе нет таких слов — «не знаю», — объяснил канцлер. — Когда один дипломат отказывает другому, то не кричит «нет», а говорит, например, «надо подумать», «взвесить все последствия», «не знаю, как общественность воспримет» и так далее. Кунтуэский воспринял Ваши слова как прямой отказ.

— Но ведь я и вправду не знаю, например, сколько времени у нас собирается гостить Юлианна. Как я должен был сказать об этом?

— Да хотя бы так: «Она может покинуть мой дворец в любой момент, как только пожелает сделать это». Каждая фраза большого политика должна быть полностью определенной и недвусмысленной. Если эти требования не выполнены, значит, он уходит от ответа на поставленный вопрос, намекает, что намерен торговаться, добиваться для себя каких-то преимуществ.

— Да какие такие преимущества у меня появляются, если Юлька останется здесь? — недоуменно спросил Олмир. — Если откровенно, она мне жутко надоела, когда мы были в сельве.

— А вот насчет возможных наших выгод надо подумать, — серьезно сказал канцлер. — Меня удивляет, почему Кунтуэский, официальный союзник нашего Дома в Коронном Совете, боится настаивать на немедленном возвращении ему дочери. Я как чувствовал, когда давал распоряжение Анне Михайловне держаться подальше от всех средств связи и не напоминать девочкам о том, что их пожелает увидеть кто-нибудь из родственников.

— Я не хочу держать Юлианну в плену, — сказал Олмир. — Мне кажется, что это недостойный поступок для будущего короля. Да и вообще чем-то похоже на предательство… У нас в школе были другие взаимоотношения.

— Никто и не предлагает брать ее в заложники, — устало сказал канцлер.

Олмир, поежившись под внимательным и, как ему показалось, немного удивленным взглядом Кокроши, спросил:

— А как мне научиться… политическому разговору? Всю свою жизнь я говорил только по-человечески. Мне не хочется переучиваться.

— С волками жить — по волчьи выть, мой мальчик, — улыбнулся Кокроша. — Вчера ты сам взял на себя ношу власти. Отказываться поздно. Не завидую я тебе. Запомни, пожалуйста, раз и навсегда, что король — это не должность, не звание. Король — это мировоззрение, призвание. Образ жизни Ты обрек себя всегда и везде быть первым. Самым проницательным и дальновидным. Смелым и ловким. Впредь ты не спрячешься за спину другого. Никогда ради скуки не поддержишь чужую компанию, не пойдешь на поводу даже самого близкого товарища. Мне жаль тебя.

— Советник, почему вы столь запанибратски обращаетесь к нашему герцогу? Вы находитесь на службе и обязаны обращаться к нему на «Вы» и добавлять при ответе «мой герцог», — сделал канцлер замечание Кокроше.

— Да я как-то привык к тому, что он мал, — виновато ответил наставник. — К тому ж почти всю свою сознательную жизнь я провел далеко от Ремиты. Там, где нет королей и герцогов.

— Это не оправдание! — не унимался канцлер.

— Пусть он обращается ко мне так, как ему удобно, — сказал Олмир. — Я тоже пока еще не привык, что все обращаются ко мне на «Вы».

— Ваша воля, мой герцог, — сразу согласился канцлер и добавил: — Лео, подготовь соответствующий указ, разрешающий уважаемому советнику в приватной обстановке обращаться к нашему герцогу на «ты». На всякий случай, однако, предусмотри, чтобы нецензурные или явно издевательские обращения были запрещены.

— Будет исполнено, Ваша Светлость, — отозвался забившийся в угол кабинета Леон.

— Чтобы научиться разговаривать на дипломатическом языке, — продолжил канцлер, — Вам, наверное, придется взять несколько уроков у начальника протокола и церемониймейстера. А до этого, мой герцог, я призываю Вас перед каждыми переговорами внимательно изучать информационные материалы, подготавливаемые нашим Аналитическим центром.

— Где же я их возьму?

— Они будут предоставляться Вам точно в те сроки, которые Вы установите. В конце концов Аналитический центр для того и существует, чтобы осуществлять информационное обеспечение руководства Дома. Кстати, в ближайшее время с Вами на связь может выйти герцог Луонский. Он намерен настаивать на том, чтобы провести запланированное заседание Коронного совета, на котором предполагалось принять решение о назначении его регентом.

— Не соглашайтесь.

— Мы так и делаем, исполняя Ваши указания. Но сколько хлопот это доставляет!

— Только сегодняшним утром по данному вопросу мы разослали около трех десятков писем, — счел нужным пояснить Леон. — Луонский патологически упрям и настырен. Долбит и долбит одно и то же. Я уже не первый раз подумываю, что его проще убить, чем убедить в чем-нибудь. Кстати, при том образе жизни, что он ведет, организовать на него покушение очень просто…

— Не надо покушений, — отозвался Олмир, — какой-никакой, но он все же человек. И сестра у него — Зоя.

— Вам, Лео, только бы всех работой загрузить, — проворчал канцлер, — пусть наши спецподразделения продолжают оттачивать мастерство в учебных лагерях. Не один Луонский является источником повышенного беспокойства. Барон Ким окончательно выявился как непримиримый враг нашего Дома. Вон его вчерашнее выступление на вечере встречи выпускников художественной академии. Опять во всеуслышание кричал, что искусство-де еле-еле теплится в тисках суровых монархических порядков. Ему подавай свободу — тогда он якобы лучше будет малевать свои картины. Самое опасное в его речах то, что регентство он преподносит как великий шаг ко всеобщей свободе и процветанию. Сперва регент, затем президент, а там и вообще светлое будущее.

— Да, барон Ким внешне мне тоже не понравился, — сказал Олмир.

— Так, может, организуем на него покушение? Вот уж год, как мы ни разу не задействовали свой спецназ. А раньше, помнится, его все побаивались.

Олмиру показалось, что мир вокруг какой-то нереальный. Сколько красивых слов он слышал о людях, сколько добрых историй прочитал. Сколько радостных и целеустремленных лиц видел (правда, не наяву, а в основном на экране компьютера). Свыкся с мыслью, что ни с ним, ни с кем-то другим никогда не произойдет ничего страшного… Подумаешь, взорвали школу и пропали ребята — ничего плохого с ними не будет. А тут ни с того, ни с чего: «проще убить, чем убедить», «простаивает спецназ». Вспомнились переживания во время обсуждения правил проведения его дуэли с Аликом… нет, с Аполлоном Шойским.

— Не будет никаких покушений!

— Экий ты, Лео, кровожадный, однако, — сразу откликнулся канцлер.

— Я что-то не пойму. Вроде бы публичное осмеяние для политика смерти подобно. Я поставил в смешное положение герцога Луонского, сумев убежать от него и его подручных в самом центре его власти — в Конде. Если об этом узнают средства массовой информации, то он не сможет, как говорится, сохранить лицо. Почему в новостях ничего не говорится о моем побеге из-под стражи?

Канцлер молча повернулся к Кокроше. Наставник, крякнув, сказал: