А как, по-другому поднимать страну, на фоне обострения классовой борьбы? Когда, вокруг только и ждали, что они спотыкнутся; захныкают; выкинут белый флаг? Но пока у руля партии стояли такие личности, сомнений в победе ни у кого не было. Не то, что теперь. Одни пенсионеры со вставными челюстями. Последний, помоложе, но наиболее опасный. Из либералов. С основами ленинизма знаком бегло. Не натворил бы чего! – поежившись в полудремоте Павел Платов, поправил одеяло и вновь погрузился в голоса далекого прошлого.

– В первую очередь решаем кадровый вопрос! – «хозяин», как все и подозревали, расслабиться не давал. – Все предложения, по местным товарищам, ко мне на стол не позднее завтрашнего дня. Кабинет видный, но не вершина, – еще загадочней сказал он. – Думаю, скоро нужно будет ожидать еще одного переезда. Требую от всех образцовой отдачи и рвения, чтобы никто не сказал, что Москву наводнили ни на что не способные горцы…

– Не извольте беспокоиться, батоно Лаврентий Палыч! – захмелев, достаточно фамильярно сказал Кобулов, но тут же поправился и вытянулся в струнку. Одарив недобрым взглядом, и после секундной паузы, хозяин продолжил.

– Есть еще один вопрос, и совсем не пустяковый, как может показаться некоторым. Забудьте про то, как вы называете меня между собой. В этой стране может быть только один «Хозяин»; и при этом с большой буквы. Надеюсь всем понятно?

Понятно было всем. Одно дело Кавказ, где выражение «патрони» было обыденным и употреблялось даже на бытовом уровне; и другое – столица мирового пролетариата, над которой как «Колосс» стоял образ «Хозяина», Отца Народов и Великого Вождя всего прогрессивного человечества.

Работать под началом Лаврентия Павловича было не только интересно, но и в высшей степени ответственно. Это был высочайший мастер-класс. Не он первый, стал культивировать атмосферу трепетного уважения к власти. Но при нем, все, от рабочих и крестьян, летчиков и оленеводов, от интеллигенции и до духовенства, все должны были признать, что власть сакральна. Иначе они не могли рассчитывать на её защиту; на лояльность к ним государства. И вновь, как при сотворении, слово обрело могущество; созидающую и всесокрушающую силу.

Да, их работа была грязной и жестокой. Не для неженок. Она же требовала ювелирной выверенности. Не было никаких гарантий, что из охотника, ты не превратишься в жертву. И оступиться всегда было проще, чем подняться; не ощутил важность момента, пощады не жди.

И не удивительно. Борьба шла нешуточная… Дистанция, которую предстояло пройти ради торжества идеи, была длинной. Порой, даже самые стойкие, проверенные и преданные делу товарищи, позволяли себе расслабиться. Еще вчера они совместно громили гнезда троцкистов, двурушников, прочих уклонистов, а тут директива – взять в работу, изобличить… И приходилось выполнять приказы, хотя порой на сердце скребло так, что опускались руки…

Из этой, изнуряющей и часто доводившей до безумия борьбы, он сделал много важных выводов, среди которых, главным для чекистов, он считал бдительность. Чекист не должен задаваться лишними вопросами. Он должен любить Родину; и твердо стоять на защите её интересов. По-сути, он дозорный и своего государства, и своего государя. И если, какие либо факторы угрожают их существованию, он должен безжалостно их разрушать.

Художники, поэты, литераторы – яркий пример насколько было засорено сознание человека. Когда вместо восславления подвигов и достижений трудового народа, они занимались вредным самокопанием, ведущим к абсолютной деградации личности; её внутренней распущенности; полной потери для общества. Естественно, они прилагали все силы, чтобы обезвредить все эти декадентские и пораженческие штучки. Всё, что не соответствовало генеральной линии партии, подлежало удалению из анналов памяти.

Их борьба не прекращалась ни на секунду. Конечно, самые громкие процессы* были уже позади, но без работы они не сидели. Его поставили на «культурный фронт» и скоро для него стало рутиной ломать «интеллигентиков», пытавшихся морочить голову советскому народу. Ему было легко с этой трусливой камарильей. Ломались, словно спички, хоть на первых порах было столько гонору. Потом виляли, но очень скоро начинались слезы, раскаяние, симуляция сумасшествия. И не было разницы, писатель ли это, культовый режиссер, с орлиным носом, или плюгавый поэт. В итоге, все выглядели одинаково жалко..

Мало кто сохранял лицо в стенах их конторы. Ходили слухи про Локтионова*, командующего ВВС РККА, командарма 2 ранга; Блюхера*; некоторых священников. Но он не верил. Современный человек не в состоянии пройти через подвалы ведомства и устоять.

Сломать можно любого, была бы команда. Пары суток в сыром карцере, со сменяющимися следователями, которые постоянно избивая не давали ни пить, ни есть, ни сомкнуть глаз, обычно хватало с лихвой.

Да. Все это имело место. Не презумпция невиновности, «царицей доказательств», на официальном уровне было объявлено признание, и оно, буквально, выколачивалось любыми способами. Но ведь это Берия, сразу после смерти Сталина, приказом 0068 от 4 апреля 1953 года отменил повсеместные пытки; этим же приказом, орудия пыток в специально оборудованных помещениях, в частности в Лефортово, были уничтожены. Но до тех пор поручения были разные. Часто щекотливые; деликатные, очень деликатные. Иногда, смешные.

Однажды, в его квартире, поздно ночью раздался звонок. Подняв трубку, после невнятного бормотания, он услышал стихи. О Сталине*. Это был очень известный поэт, которого ему только поручили вести. Команды взять в крутую разработку еще не поступило, но поэт, уже был обложен со всех сторон. Естественно, все окружение шарахалось от него, как от чумного и информировало «органы» почти о каждом его шаге.

– Слушайте, слушайте, – кричал он истерично в трубку. – Мне некому больше читать! Вы лишили меня публики. Вы лишили меня воздуха! Вы лишили меня жизни!

– Ну, жизни положим, мы вас еще не лишили, – помнится, ответил он. – Но если вы еще раз позвоните мне среди ночи, я лично позабочусь об этом…

А, что он думал? « Мы живем за собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, а где хватит на пол разговорца, там помянут кремлевского горца»! Да за такое….

И пусть команды долго не было, он знал, она обязательно придет. Вождь, такое не прощал. Он всегда был последователен. Его враги, как жертвы самки тарантула, надежно висели окутанные паутиной, дожидаясь своего часа. И этот час неотвратимо наступал. Через месяц поэта взяли….

Да, они были Его тайной гвардией, и били Его врагов. И не было никакой злобы к жертвам. Революция продолжалась; её кострище постоянно требовало дров. Так было и в 38-ом, и в 39-ом, и в 40-ом, и в 45-ом. Да мало ли в каком….

Нагромождавшиеся мысли заставили Павла Платова присесть на край кресла. Он достал из кармана леденец и стал припоминать разговор с внуком.

– Никель… Андрея, он возил туда еще мальчишкой. Каменномостский, река Белая… красивые места. Конечно, он помнил этот поселок. Туда, он попал на атомном проекте, когда они уран по всему Союзу искали. Годом раньше Курчатов доложил Вождю, что возникли проблемы с взрывчаткой для бомбы. Тогда этому не придали особого значения. Но уже в 45-ом, «хозяин» всех на уши поставил. Дело быстро пришло в движение; документация пошла, а сырья* (образцы были получены от Алана Нана Мея) не было. В Болгарии, в Чехии, в Саксонии, но не в Союзе. Трофейный немецкий проблему не решал. Вот его и приставили в «главное управление» занимавшееся разведкой, добычей и обогащением урана. Исколесил он тогда, матушку Россию, вдоль и поперек, От Карпат до Урала; и далее, Казахстан, Бурятия, Колыма, Дальний Восток. А тут, прямо под рукой жила, в Адыгее! И ведь вначале вселяла надежду; с хорошей концентрацией металла. Быстро все организовали, поставили заключенных, и вдруг оказалось, что содержание низкое. Вот он и поехал, лично разбираться. Никель… Да! Конечно! Это был Никель! – еще успел подумать он прежде чем окончательно заснуть.