Темнело. Вагон, слегка покачиваясь, убаюкивал… Боль отступала. В незаметно опустившуюся ночь, он въехал в мирном, где-то даже, безмятежном состоянии. И уже засыпая, в граничащем со сном сумеречном сознании, он успокаивал себя тем, что никого и никогда не будет мучить болью; что никого и ни за что, не будет любить.
Ему снилось море; и невыносимо голубое небо, по которому скользила чайка. Белая птица, стремившаяся летать выше и быстрее остальных. Когда, ранним осенним утром, он сошел на неприветливый, встретивший его мелким дождем перрон вокзала, он уже был спокоен и необыкновенно целеустремлен. Оплаканное детство осталась в прошлом, а будущее, он не собирался начинать со слез.
С «саратовским» дедом Андрей был на короткой ноге, впрочем, как и с «кавказским». Он называл его по-разному – «Седой», «Старик», «Князь»; кавказского, чаще «Горцем». Оба баловали его, с раннего детства позволяя то, что больше не позволялось никому. При очевидной разности характеров, он любил обоих. Оба личности незаурядные, оба лидеры, с огромным жизненным багажом за спиной. С их помощью можно было легко составить самую полную картину мира.
Деда дома, он не застал. И просто завалился в его кресло, досыпать. И хотя, кабинет был особой зоной, закрытой для посторонних, он мог себе это позволить.
В просторном помещении, с антикварной мебелью, и архаичным духом, во всем чувствовался особый колорит. Дед не дал полностью выхолостить пространство старого особняка, вытравить замысел строителей; бережно восстановив лепнину, и потрясающий камин во Врубелевском стиле. Высокие потолки, резные двери, вытянутые арочные окна, складывались в замысловатую шкатулку, особой ценностью которой, был выдержанный свет. Фамильная мебель, чудом сохраненная в тяжелые времена испытаний, завершала атмосферу древностей. Прошлое, здесь, расширяясь в бесконечность, обретая особое звучание и смысл.
Но главной ценностью этого провинциального пространства, Андрей считал самого деда, каким-то чудом уцелевшего в горниле лихолетий. Ровесник века, очевидец всех его потрясений, он одновременно был и его свидетелем и летописцем. Он, даже, успел повоевать в «Белой Гвардии», эвакуировавшись вместе с её остатками из Крыма. Вернувшись после вынужденной эмиграции, пережил времена репрессий, прошел Вторую Мировую и демобилизованный, после тяжелого ранения, писал никому не нужные исследования творчества Достоевского. Андрею, он напоминал, выжившего неким странным образом динозавра, так и не вписавшегося в настоящее, и сумевшего сохранить в своем замкнутом мире доисторический быт. Глубокая религиозность, тщательно оберегаемое достоинство, которое все путали с высокомерием. В сталинские времена, за ним закрепилась репутацию «скрытого врага». Многие, и справедливо, называли его белогвардейцем, что было для него несомненной похвалой. Действительно, он плохо вписывался в систему, с ее лубочной, нашпигованной дешевой пропагандой, атмосферой. И всем своим поведением подчеркивал это несоответствие.
Среди собратьев по перу его не жаловали, считая человеком чуждым, и глубоко антиобщественным. Что и должна была, подчеркивать его «достоевщина» – вредная и глубоко реакционная чушь. И в соответствии с духом времени, бдительные «доброжелатели» забрасывали письмами соответствующие органы, требуя покончить с многочисленными фактами разнузданного «антисоветизма». Как выяснилось позже, «возмущенная общественность» требовавшая реальной расправы, имела конкретные имена и фамилии, сплошь из окружения «близких друзей».
Каким-то чудом, он пережил Сталина. Вдохновленный, ухватился за вселявшее надежды время хрущевской оттепели. Но только для того, чтобы вновь испытать горечь разочарования, и грустно улыбаться выпорхнувшему из рук времени перемен.
По окончанию оттепели, наученной опытом семье, стало не до препарирования бесовства в творчестве Достоевского. И на семейном совете было решено убрать «старика» от греха подальше, в глубинку, в Саратов, по той простой причине, что именно провинция призвана охранять совесть, и подвергаемый испытаниям, русский дух.
– Слепцы! Они не видят, что превращают страну в пространство невежд? – возмущался дед. В такие, редкие минуты выпущенного на свободу гнева, он походил на демона, и низвергая молнии, неистовствовал. – Убивают свой народ; изощренно, изуверски. Боюсь, когда их кто-то остановит, будет уже поздно. После них на этой земле не останется ничего. Если бы я знал, что не наврежу близким, то бросил вызов этому варварскому государству! – высокомерно заявил он и…. пошел собирать свои книги.
В Саратове, он долго не мог найти себе занятие, пока не увлекся благоустройством дома, чтобы смягчить, по его выражению, условия своей «мягкой ссылки». Андрей, часто гостивший у него на каникулах, раззадоривал «старика», совершенно неуместными вопросами…
– Почему ты не любишь Советы? Ты не справедлив. Войну выиграли. Страну восстановили. Разве мы мало строим? А наши лозунги, подретушированные библейские заповеди. Миру мир! Человек, человеку брат и товарищ… и звучит гордо!
– Вот, я и говорю – кощунство! Ленин и его вандалы – это изуверство космических масштабов. Во что они превратили страну, народ? Это оголтелая, обретшая ужасающие формы, нечаевщина. Гибель общества начинается с нарушения естественного хода развития этого общества. Мы растеряли узы связывающие нас; сакральную ментальность. Нас совратили плодами революции, а революция – это всегда гибель государства, эпохи; революция по-русски – это гибель всего.– Так ведь это у вас страну из-под носа увели! – не унимался Андрей. – Куда смотрели?
– Мы стали жертвой собственной беспечности. – искренне недоумевал дед. – Дешевого фарса, со штурмом охраняемого бабами дворца. Когда валявшуюся в отхожих ямах власть, подобрала воинствующая голытьба. Мы стали жертвами безумия – не знающего аналогов в мировой истории. Жертвами бесов… Страна, гордившаяся своей набожностью, в одну секунду призрела все. Думаешь, мы от Бога отвернулись? Царя предали; отечеств продали? Да мы в первую очередь от себя отреклись, предав забвению прошлое, и уничтожив будущее. В каком-то смысле, мы буквально устроили над собой суицид… В те годы, я еще мальчишкой был, совсем как ты. Вокруг все полыхало, рушилось! А мы, наивные, все еще не понимали, что становимся свидетелями начала апокалипсиса. Словно ослепли! Прозренье наступило там, в Крыму. Когда с последним гудком парохода, за дымкой горизонта исчезала, казавшаяся неколебимою твердыня. Так мы лишились всего – родины, дома. А дальше все, как в дешевой оперетке – тоска и жалкое нытье по вечерам: «Замело белым снегом Россию»*.
– Может такова участь всех империй? – допытывал его Андрей. – И такова плата за имперский дух? Рано или поздно, они рушатся, а их элиты, сокрушаясь, посыпают голову пеплом…
– Империя, не империя… Нельзя пускать революцию в дом. Пока мы спорили, кто есть кто, Ленин с большевиками прибрали к рукам власть, и все разрушили. Мы потеряли Россию, потому что позволили прорасти радикализму; нечаевщине, оголтелому, либеральному экстремизму. Никто кроме нас, не рубил под собой веток; не выстраивался в очередь у врат, за которыми рай! Никто не выгонял вон из страны свою элиту; не вырезал её под корень. Не делал своему народу лоботомию. Господи – воистину простота хуже воровства! Даже, Он не обещал рая на земле, а тут, всем миром поверить в эту галиматью? Ленин же, чтобы утвердиться, расчистил вокруг себя все мыслящее пространство. По сути, ему было чуждо все русское; все православное. Вот он и уничтожал все вокруг на корню. Установление советской власти стало грубым хирургическим вмешательством, которое изменило облик русского народа. И эта власть создала новый тип человека –«хомо советикус»* (С.Булгаков), «человека преданного власти»: да только, власть эта не от «Создателя», и её идеология, вовсе не божественное откровение.
– Но почему ваша хваленная элита все это допустила?
– Причин много. Сложно выделить какую нибудь одну. Война… Предательство… Стечение многих обстоятельств…
