– Хватит ребенку голову морочить, – подвигая тарелку к Раулю, запротестовала Надежда Соломоновна. – Дайте мальчику поесть.

– Без рюмки водки – селедка под шубой, что свадьба без невесты, – наполняя рюмку, знающим тоном залепетал Исаак Моисеевич.

– Кроме нас, почти у всех народов ростовщичество считается презренным делом!– сказал Яков Мануилович.

– Ростовщичество это устаревший термин. – поморщившись отрезал одессит. – Давайте называть всё это банковским делом. А презренным его объявляют те, кто не хочет отдавать долги. И в Испании, и на Британских островах, и в Польше и в России – везде у нас были одни и те же проблемы. Сначала нас принимают с распростертыми объятиями, чтобы оживить свои финансы, ну, кто их оживит лучше евреев, а затем гонят в шею. Нет лучше сборщиков налогов или податей, чем мы. Но когда приходит пора расплачиваться за услуги, вам объявляют, что вы люди хитрые и жадные, да еще питаетесь кровью христианских младенцев. И потому, в силу своего коварства и вероломства, вы объявляетесь на территории Испании, Англии или там Франции, народом нежелательным, а ваши капиталы изымаются в счет оказанного гостеприимства.

– И в этом вся причина, неприязни? – усомнилась Надежда Соломоновна.

– Все очень просто, дорогая! Вот ты даже не замечаешь, а мы, оказывается, уже и не народ, а злобная иудо-массонская секта, которая путем обмана и насилия, а так же экономического перераспределения, эксплуатирует три четверти населения Земли, присвоив себе все ресурсы принадлежащие человечеству. К тому же, на нас и наших детях кровь их Спасителя….

– Не надо крови! Предлагаю тост за именинника! – постучав вилкой по тарелке, поднял рюмку Катц. – Уважаемый Исаак Моисеевич! Хочу пожелать вам всех благ, и крепкого здо-ровья. Чтобы в один прекрасный день осуществилась ваша мечта, и мы все произнесли этот тост под флагом государст-ва Израиль.

Осушив, под пристальным взглядом хозяйки, ожидавшей оценки блюда, рюмку водки, «немец» закусил водку странной на вкус, красной, овощной массой. И вновь повернулся к Исааку Моисеевичу.

– Э…м! Это, что-то бесподобное…, – осушив в свою очередь рюмку, закачал в восторге головой одессит. – Что я вам говорил?

– Очень вкусно! – поддержав его Рауль. – Очень! Но у меня к вам есть один, очень серьезный вопрос. Почему народ, изнывавший в ожидании мессии, не принял Христа? Неужели он так плох для вас? Говорил, что все до последней буквы положения Закона должны исполниться. Ни о чем, кроме любви не говорил! Так, почему нет…

– По определению! Вы хорошо разбираетесь в иудаизме? Не отвечайте. Знаю что плохо. Я и сам без раввина путаюсь. Он был неприемлем для нас изначально. Понимаете, Рауль – если очень, очень, очень, просто – для еврея весь мир, вся Вселенная держится на 10-и цифирях и 22-ух буквах еврейского алфавита. Это такие кирпичики, из которых построена вся крепость мироздания. Здесь неприемлемы не то, что изменения, недопустима даже мысль о них. Тора священна; это цитадель еврейства и иврита, и любое посягательство на ее целостность разрушает всю здание в целом; всю её гармонию. И вот появляется очень симпатичный еврей, который говорит на арамейском, и о Боже, заявляет, что разрушит Храм и в три дня построит новый! Скоро его ученики, опять же на арамейском и греческом, сформируют новое учение; Вдумаетесь только, и вы поймете, что для еврея это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Во первых, это разрушает все наши догмы. Мы веруем, что Ашем* все дни творения держал перед собой Тору; что передал её Моисею; и, что не будет для нас «другой Торы от Творца». Вы знаете, что евреи отмечают трауром день перевода Торы на греческий? Это не просто расстроенный рояль. Для нас там все звучит фальшиво. Таргум!* А тут вдобавок ко всему, он объявляет себя Богом…. – с выражением ужаса на лице, Яков Моисеевич простер руки к небу. – Конечно, мы его отвергли. Некоторые наши учителя говорят, что с помощью непроизносимого имени господа можно привлечь к себе внимание, и даже покорить мир, но нельзя, даже с помощью самых сильных заклинаний, обмануть Бога… Не надо обманываться… Вы не обижайтесь, Рауль. Вы спросили, я ответил..

4

Андрей

Саратов 1979

С началом бракоразводного процесса родителей, ничего кроме опустошения, Андрей не чувствовал. Это был сложный период его жизни. Ни боли, ни обиды, только бессилие, от которого опускались руки. Семья, исключительная территория его детства, распадалась. Больше нельзя было скрывать, холодного, пока негласного отчуждения родителей. И вот, внешние приличия были отброшены и двое самых дорогих ему людей обрушили друг на друга всю злобу мира. Когда взаимные обвинения приняли абсурдный характер, развод стал неизбежен. Прекрасно зная мать, ту тщательность, и даже мелочность, с которой она устраивала свои дела, Андрей понимал, разъезд будет долгим и тяжелым. И главной причиной промедления родителей, конечно, будет он. И в этом было много правды. Признавая разумом право каждого из них на новые отношения, сердцем он все это отвергал, и не желая занять чью либо сторону, молча ждал.

Первым решился отец… Долго ходил перед дверью его комнаты, пока, наконец, не постучал, и робко войдя в комнату, не поднимая на него глаз, сел на стул.

– Не знаю, с чего и начать? – застучал он пальцами по коленям. – Так получилось, что я встретил женщину, которую полюбил. В общем, я ухожу к ней. У мамы тоже будет новая семья. Мы договорились дождаться твоего совершеннолетия, но ее будущего мужа назначили послом в Швецию. Им необходимо оформить отношения. Я понимаю, насколько трудно все это осмыслить, но ты уже достаточно взрослый парень и должен все это принять. Ты должен…., – не закончив фразу, отец встал и нервно заходил по комнате. За дверью послышался шорох и Андрей понял, что мать слушает их.

– Квартиру мы решили оставить тебе, а так же часть сбережений, из которых, ежемесячно, будет отчисляться определенная сумма на твое содержание. Мама должна сопровождать этого человека, иначе его не выпустят, а я… Ты же знаешь, я постоянно мотаюсь между Москвой и Новосибирском, поэтому будет лучше, если ты окончишь школу у дедушки, в Саратове. Это все….

В ту же секунду Андрей услышал, как всхлипнула за дверью мать, но это уже мало что значило. За него всё, и окончатель-но решили.

Он ждал этого объяснения и потому был к нему готов. И все же, внутри что-то оборвалось. Почувствовав приступ бесконечного одиночества, и жалость к себе, он понял, что его детство, безоблачное, беззаботное детство, осталось в прошлом. Что он отныне предоставлен самому себе, и надо приспосабливаться к новым и не простым реалиям.

Андрей промолчал, но для себя решил, что не будет мотать сопли на кулак. На следующий день, собрав из вещей лишь самое необходимое, никого не предупредив, он вызвал такси и уехал на Павелецкий. Потолкавшись в очереди, взял билет до Саратова и устроился у окна СВ*.

Длинная лента вагонов с ленцой глотала пассажиров в свою прожорливую утробу, и когда скрипнув колесами и лязгая сцепками, состав медленно заскользил в объятия туманом растекающегося вечера, он зашторил окно и забился в угол пустого купе.

Его бегство не было ребячеством. Просто, он не хотел жутких сцен расставания, прекрасно понимая, что отныне любые попытки ухватиться за прошлое, принесут лишь разочарование и боль.

Ну, что за странная штуковина семья? – под стук колес ду-мал он. – И почему, даже родители так эгоистичны? Крушат не размышляя, отставляя за собой развалины. А как же он? Кто дал им право, вот так запросто, жертвовать им? Он задыхался от обиды, и эта мысль казалась ему настолько невыносимой, что он чуть не расплакался.

Но что, собственно, случилось? Распалось родительское гнездо? Так он и сам, рано или поздно покинул бы его. Может, он просто испугался жизни? На самом деле, в его новом положении были и плюсы; в первую очередь – свобода. Теперь, он без оглядки на кого либо, мог строить свою собственную жизнь. И все же! Это грустно, когда вот так заканчивается детство…