Но, право, не к ночи я завёл эти свои вольнодумные разговоры!
– Смотри, – указала Шура в тёмное городское небо, – Первая Звезда…
Шурик задумчиво кивнул, тоже созерцая единственную звёздочку, сумевшую пробиться сквозь плотный заслон городского смога, махровым пледом окутавшего горожан, скрыв лабиринты города от Седьмого Неба.
– Знаешь, я знавал одного дальнобойщика, – вдруг начал он, по-прежнему глядя в небо, а не на сестру, – престранный был дядька… он возил по всей необъятной нашей Родине Счастье…
– То есть дальнобойщик, который никогда никуда не ездил? – усмехнулась Шура, весело взглянув на брата.
– Да, типа того, – не принял Шурик её веселья и со всей серьёзностью продолжал: – Я тогда автостопом пытался добраться до Седьмого Неба… – (Шурик понимающе усмехнулась, мол, кто не пытался!) – … он меня подобрал, – Шурик закурил и выпустил в туман неба струйку синего дыма. – Так вот, дядька этот, Николай Борисович, рассказал мне одну занимательную историю…
– Истории я люблю! Особенно занимательные! – вдруг бесцеремонно перебили Шурика, оба Шуры тут же повернулись на голос: на вентиляционной будке сидела Чёрная Кошка, приносящая, как многие думают, несчастье, та самая, которая Гуляет-Сама-По-Себе-И-Лишь-По-Весне-С-Котом, она обвила тонким длинным хвостом все свои четыре лапы и смотрела разноцветными глазами – янтарным и изумрудным – на непроходимость и путанность жестяных крыш. – Давеча Матушка Екатерина рассказала мне одну такую…
– Ты не против, если сначала я? – перебил её и Шурик.
– Нет-нет! Конечно, продолжай, это я так… к слову… просто люблю разговаривать с памятниками… – мяукнула кошка и легла, поджав лапы под себя, принявшись безмятежно рассматривать кончик собственного хвоста, шевеля им у носа; в это время с юга возвращалась стая ворон, улетавших туда на обмен опытом и информацией с другими хранителями.
– Так вот… он рассказал мне, – продолжил Шурик, не спеша покуривая, успевая при этом прислушиваться к шорохам внутри и промеж питерских стен, которые на древнем наречии чертили в воздухе руны и запутники, закрывая этот древний город сам в себя, что б никому из него не было выхода, – как однажды точно так же подобрал попутчика и тот в свою очередь рассказал ему…
– …Истоию одного своего дуга, у котолого был дуг, а у дуга – сотни, знаете ли, подуг!! – вновь бесцеремонно перебили Шурика, самозабвенно картавя: справа от Шуриков и Кошки стоял небольшой лысый мужичок и смотрел на Петроград, указывая куда-то в светлое будущее. – Это не актуально, молодой чеявек! Мы потеяли всю свою самобытность, товаищи! Всю, знаете ли, наодную жилку, так сказать! Мы Оевропились, как последние европопцы, товаищи, это омезительно!! Пловал в искусстве! Пловал в культуре!! Хамство и халюганство!! Да к тому же мы велнулись к тому, с чего начинали! С чем бололись! Капитализм, мля! Всю еволюцию плослали! Всё было напласно!
– «Европопились» – от слова «евреи», что ли? – улыбнулась Шурик.
Мужичок смерил её весьма красноречивым взглядом и погрозил пальцем.
– Это беспобудное сближение с Землями Неназываемого приведёт нас всех в полную опу, так сказать, товаищи! Опомнитесь! Один теевизол и деньги! деньги! деньги! Ничего, совершенно ничаво святого не осталось! Шмотки и сплошной тамас, мать етить! Кама, знаете ли!
Шурик выдохнул табачный дым и пристально взглянул на мужичка, возвышающегося на фоне питерских крыш, заполненных праздношатающимися и прогуливающимися кавалерами с маленькими собачками, похожими на гремлинов из страны Со, и прекрасными дамами, грациозно плывущими под своими зонтиками, что Руслан и Людмила в Летнем Саду, под невнятное бормотание Александра Сергеевича, сажающего тут же рядом какие-то овощные культуры и бормочущего что-то про отряд быстрого реагирования из тридцати трёх бойцов, который вломился к Царице Морей, приторговывающей недвижимостью; а вообще-то вы гуляли по Летнему Саду в полнолуние? это страшное дело, особенно, если это ранняя весна, которая никак не может разродиться… в причудливых лунных тенях оживают все те, кто не видим летним днём в грациозности и уюте сада – летним днём, это парк и не более того, но зимне-весенней ночью, не говоря уже про позднюю осень – это отдельный мир, где, возможно, каждый сможет найти то, что потерял в мире повседневном, но только не подумайте, что я говорю о мистических призраках прошлого или мифах, о лирически-философском настроении, нет, отнюдь, всё, что здесь происходит – вполне реально и осязаемо, всего-то и нужно, что войти в сад в полнолуние, пока ещё не сошёл снег… попробуйте: затаите дыхание, закройте глаза и сосредоточьтесь, затем вдохните полной грудью и прислушайтесь, откройте глаза… видите кресты Пантелеймоновской церкви? а что ещё вы видите?.. что жизнь ваша, хоть вы и не так стары, не удалась? что все, кто ходят рядом намного более счастливы, нежели вы, намного более успешны и знают много больше, чем вы, и умеют гораздо лучше? и что вовсе вы не в Летнем саду, а в русском посёлке, где нет правительства и засученных по локоть рукавов на мозолистых трудовых руках воров, и где царствуют ни Мария-Кизимира и Себастьян, ни холодные каменные музы, боги и богини, европейские императоры и их жёны, а простые русские девушки в расшитых народных платьях стирают бельё в Менажирийном пруду, водят хороводы вокруг беседок, где у двух белых лебедей не подрезаны крылья, и в тени аллей шепчутся влюблённые навек…
Но, право, быть влюблённым целый век это так скушно…
…и скушно от того, что этого просто не может быть.
Но всегда можно испросить совета у мудрого дедушки Крылова, и совет этот всегда будет много ценней всякой любви. Вот он, здесь же, подле молодух, сидит у костра, о чём-то задумавшись, ворчит тихонько что-то себе под нос, покуривает…
– Товарищ, а вы не на улице Химиков проживаете? дом 67, кажется… – покосилась на мужичка разноцветными глазами со щёлками вертикальных зрачков Кошка.
– Ох уж мне эти химики! – погрозил мужичёк кулаком в ночь. – Сашка так плиложили, аж жуть! Я был не согласен совешенно! Это же не гуманно, товаищи! Это Неназываемый знает что! И вот к чему мы плишли? До чего тепель докатились?! До «Ленты» и «Ашана», до «Я-Фона 4 Ж» и постов своей собственной Судьбы! Но нет, гажданочка, – повернулся мужичёк к Кошке, – я с улицы Комсомола.
– А… да-да… точно-точно… Весна 1917… вообще, число «17» – страшное число! – прошипела брезгливо Кошка, дёрнув своим хвостом. – Вспомнить хотя бы семнадцатый шаг Неназываемого!.. – с ужасом округлила она разноцветные глаза.
– Братоубийство… – выдохнула Шурик и поникла. – 17 стих 4 главы… Продолжение быта после Преступления…
– Именно! – кивнула Кошка. – И не разверзлись Небеса, и молния не поразила братоубийцу… но это ли не Небесная Кара – оставить осмысливать содеянное, оставить мучиться с сами собой наедине в собственном уме?!. От всего этого мурашки бегут по шкуре!
– Дуракам всё равно ничего не докажешь, да и сами они вряд ли додумаются до собственной ошибки! – зло буркнул Шурик, зыркнув на мужичка.
…Но вот тенистые аллеи опустели, стало холодно и сумрачно, и я бреду один вдоль набережной, прислушиваясь к звукам реки, и ужасаюсь покинутости домов на том берегу. Уходят последние посетители, и никого нет. Тёмным силуэтом маячит в ритм моих шагов мрачный Михайловский замок, но кресты Пантелеймоновской церкви по-прежнему отгоняют всякое недоброе наваждение. Мелькнула тень, где-то у самого моста, исчезла. А может, просто показалось. Хочется верить, что всё это скоро пройдёт, закончится как-нибудь счастливо и мирно, как в доброй сказке, и всё – титры. И больше ничего. Ничего и никогда…
Когда-то… раньше… я гулял здесь ни один, но тогда я не понимал и не видел сути этого острова, я был в халате и тапочках, я любил свою жену, шёл к ней… но тогда со мной была подруга… она была несколько пьяна… подруга и друг, вернее, знакомый, который тогда мне очень мешал: «третий лишний», как говорится, и мы подрались, он разбил мне нос и ушёл с моей подругой, оставалось только написать какой-нибудь слезливый стих.
