И Оба Шурика ели креветки и грустили, глядя на них.
ПЕРВОЕ НЕБО
…Коридор раскрылся синим цветком на белом фоне и неустойчиво задрожал, грозя исчезнуть в ту же секунду. Трое вышли из перемещающего портала и огляделись. Они стояли в Ледяном Царстве, простирающемся вокруг обледенелыми сосульками скал, белым искрящимся лабиринтом, в центре которого вырастала из вершины горы причудливая ледяная башня, наклонённая под сорок пять градусов относительно кристального зеркала замёрзшей реки, навсегда застывшей в стеклянном онемении своими плавными поворотами и некогда шумными и пенными порогами у подножия горы. Река молчала. Молчали горы. И Косая Башня, казалось, была пуста. Неба здесь словно бы не было и что-то мутно-серое заполняло верх пространства, менялось и перетекало, не в состоянии сохранять стабильность и чёткость форм; воздух был морозен, но ветра не было и, вообще, какая-то белёсая омертвелость и неподвижность льда давила на глаза. Коридор задрожал и закрылся за спинами трёх путников, оставив их наедине с Царством Льда. Взгляды их обратились к Башне.
– Косая Башня, Семеричный, странно… верно? – повернулся к человеку один из его спутников, который был огромным зеленокожим монстром с длинными ручищами ниже колен, в которых он держал огромную дубину, клыкастая пасть его недовольно ощерилась, и красные глазки сузились в бойницы подозрения.
Второй спутник названного Семеричным был полной противоположностью первого: это был маленький пушистый розовый зверёк с огромными голубыми глазищами, занимающими почти всю мордочку, обвислые уши, заканчивающиеся голубыми кисточками, укутывали всё его тельце, делая его похожим на пушистый мячик; он повёл тревожно подвижным чёрным носиком, втягивая воздух, и неопределённо пожал плечами под пледом собственных ушей.
– По крайней мере, это лучше, чем в прошлый раз, когда всё висело вверх ногами, – ответил он вместо Семеричного.
Сам Семеричный неотрывно глядел в тёмные окна Башни, в которых невидно было никакого движения, он сделал несколько неосознанных шагов в её сторону и вновь остановился, оглянулся на своих спутников и вдруг резким, неуловимым движением обнажил два меча, слегка изогнутых на манер алюминиевых ятаганов Беломорья, при этом заметив, как напряглись его друзья: зелёный угрожающе поднял свою головосшибаемую дубину, а розовый сразу затуманил светлые доселе глаза, и уши его вздыбились боевым капюшоном; человек невесело усмехнулся и кивнул в сторону Башни.
– Пошли! Нам туда…
– Может, не стоит, – предостерегающе подал голос розовый зверёк, – помнишь, как печально это закончилось в прошлый раз?! Ты потерял свою первую жизнь! И это после Вечности, прожитой тобой на Земле!
– Брось, Пыш! – недовольно ощерился зеленокожий зверь. – Просто маг Подземелий играл не честно! Это был удар ниже пояса!
– И что? – взглянул на него названный Пышем. – Это не меняет сути! Он отнял у Семеричного жизнь, и теперь его вполне можно называть Шестеричным!
– Не смей!! – взревел монстр, замахнувшись своей убойной дубиной, которая, опустись она на голову розового пушистика, вмиг превратила бы его в мокрое место, которое непременно тут же замёрзло бы на таком морозе, но Пыш даже не пошевелился на этот жест зелёного гиганта, как говорится, и ухом не повёл. – Семеричный всегда останется Семеричным, понял ты, хомяк блохастый! – недовольно процедил гигант, опустив свою дубину.
«Ты прекрасно знаешь, что это не так, Троль!» – тихо, одними мыслями всё же ответил Пыш, ставя последнюю запятую в этом споре; Троль зарычал, но ничего не подумал в ответ.
Семеричный же, из-за которого и разгорелась эта сора, казалось бы, и вовсе не замечал этой распри своих товарищей, созерцая неотрывно Косую Башню, которая вдруг услужливо распахнула для них огромную, тяжёлую ледяную дверь у самого подножия горы.
– Хватит вам, нам всё равно не миновать её и придётся войти внутрь! Как будто у нас есть выбор… – задумчиво обронил он и первым шагнул к Башне с мечами наголо, Башня приблизилась необычно быстро и как-то даже целенаправленно, словно это и не они к ней шли, а она – к ним, заждавшись уже с нетерпением желанных этих гостей.
Внутрь троица вошла по одному.
Семеричный оказался в ледяном конусе, вдоль стен которого уходила в необозримую высь винтовая лестница, сотканная, конечно же, из блестящего морозными узорами льда, больше в Башне не было ничего, да ничего было больше и ненужно.
Троль подымался прямо по стене, не горизонтальной, а наклонённой к реке, словно башня была живым деревом, корням которого не за что уцепиться в этом замёрзшем царстве, и оно всё клонится к земле, не в силах выносить собственную тяжесть…
Пыш пробирался по ледяному лабиринту следом за Семеричным, который уже потерял одну из своих жизней.
Но, так или иначе, встретились они вновь на самом верху, под острым шпилем башни, которым она заканчивалась, нет, заканчивалась она, разумеется, дверью, которая вела…
Куда она вела?
«Выбор всегда есть… ты же знаешь…» – мысленно ответил Семеричному Пыш.
– Мы выйдем через эту дверь? – несколько боязливо покосился на друзей Троль.
Семеричный пожал печами, мол, что ещё остаётся.
– Ещё не поздно остановиться, сен-и-сей, – напомнил Пыш, но Семеричный уже толкнул холодную дверь, из-за которой вдруг хлынул яркий, ослепительный свет.
«Что там?..»
«Второе небо.»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Два Шурика
«…Два Ангела да на одно лицо…»
Илья Чёрт
«…Жалко промахнулась Фанни Коплан…»
Трофим
Шурики были братом и сестрой, близнецами-сиротинушками, которые жили ни то на чердаке, ни то в подвале того самого дома царских времён на Фонтанке, в котором жили такие замечательные люди, как рассеянный Кормедон, услужливец Дубянский, светлые Зиновьевы и Костя с Настей; говорят, что жили они там с тех самых пор, когда на своей загородной даче Антон Кормедон выпивал перед сном чарку, подсчитывая при этом счета Канцелярии, в которых он всё время путался. Никто уже и не помнил, как и где, а главное – при каких обстоятельствах Костя и Настя познакомились с близнецами: Шурики тянули за своими спинами на двоих четыре обвисших безвольно крыла, подметая ими грязный пол подъезда, и, вроде как, были с Константином и Анастасией с самого их детства, оттого сделавшись им самыми близкими и лучшими друзьями, Оба Шурика делали всё, что только теперь от них зависело, лишь бы эти двое были счастливы и обережены по жизни, хотя перьев на их опавших крыльях становилось всё меньше и меньше, словно они не справлялись, и по вечерам перья эти кружились в медленном прощальном танце в пролёте лестницы белым мягким снегом, бесшумно опускаясь в бездну, и Шура плакала тогда, мялась в нерешительности у закрытых дверей и так и не решалась… Шурик вставал с подоконника, на котором сидел, глядя на бесконечный лабиринт жёлто-коричневых крыш Питера и уходил, и закат, разливающий кровавые отблески, окрашивал оставшиеся на подоконнике перья в алый. А когда зубастая, промозглая, сквознячно-сифонистая ночь заводила свой реквием в паутине проводов и водосточных труб, никуда не ведущих дождевые воды, они бродили по крышам, любуясь с их неоконченной высоты Спасом-на-Крови, освещающем ночь неугасшей ещё Верой, покуда его радостные купала и весёлые башни возвышаются над тёмными водами Мойки и канала Грибоедова: умирать у воды всегда легче, как и воскреснуть хочется непременно у воды, впрочем, именно так мы и воскресаем… и в самом деле, пусть не сочтут за богохульство верующие, но у стен храма Воскресенья Христова именно радостно и весело, и нет религиозной строгости и замкнутой сосредоточённости вероисповедания, и во всём этом суровом облике средневекового замка сквозит бесконечный оптимизм и радость, детская наивность, воистину этот яркий, разноцветный замок справедливо носит своё имя: и под низкими, угрюмыми разводами тёмно-синих питерских туч на островке хочется смеяться даже с приближением сумерек, смеяться и танцевать зажигательные латинские танцы под ритмичные тамтамы и гитары со страстными красавицами в венках роз, чья смуглая гладкая кожа лоснится в неверном пламени костров, и чтобы было тепло и светло, и чтобы канал не сонно уходил в подворотни города, а непременно журчал, пенился и стремился к морю Марсового Поля, к тёплому нежному морю… Верно Гринивицкий не думал о море, когда решился на свою страшную героическую глупость, и нет теперь судьи ни ему, ни царю акромя Бога и крови людей пролитой ими: даже история часто ошибается и глупо учиться на её ошибках, особенно если они фальсифицированы, народ ошибается тоже, а власть и подавно. Кто теперь прав, кто тогда был виноват? Впрочем, это аксиома: кто теперь виноват, кто тогда был прав?
