Глава 2. Балалаечник.

Однажды в детстве у меня была температура, и я валялся в кровати, слушая передачи по радио. В это время мама мыла тарелки, а по радио исполняли Брамса, и в моей голове все эти звуки смешались вместе, с тех пор Брамс для меня это музыка моющихся тарелок.

      В восемь лет мама решила отдать меня в музыкальную школу. Не знаю зачем ей это было нужно. Наверное, чтобы я не болтался без дела по улицам. На тот момент она уже развелась с отцом и активно занималась устройством своей личной жизни. Моим воспитанием занималась ее подруга тетя Тая, которая постоянно жила с нами, и когда мама уезжала летом на курорт, я полностью находился под опекой этой незамужней одинокой женщины. Дочь одной из маминых коллег была педагогом народных инструментов в музыкальной школе, и у нее совершенно отсутствовали ученики по классу игры на балалайке. Коллега убедила маму отдать меня в школу, и с этого дня началась не самая счастливая история моих отношений с музыкой. Интереса учиться игре на балалайке у меня не было, но мама убедила меня в том, что между балалайкой и гитарой не слишком большая разница, и, овладев одним инструментом, я без труда научусь играть на другом, но ошибка состояла в том, что я вообще был совершенно не способен к музыке, я ее не любил и не понимал, хотя тогда еще не отдавал себе в этом отчет. Я сразу оказался в очень невыгодном для себя положении. Народные инструменты были в принципе маргинальным направлением музыкального образования в школе, но балалайка и домбра и вовсе были в загоне, и, как единственный на всю школу ученик по классу балалайки, я разделил с инструментом судьбу изгоя.

Как только я на себе почувствовал всю двусмысленность своего положения, то тут же начал пассивно сопротивляться в тех формах, в каких это доступно восьмилетнему ребенку. Я срывал выступления на академических концертах, резал подушечки пальцев бритвой, разбил личную балалайку о стену, когда ночью ко мне ломился пьяный сосед, чтобы разобраться с мамой, которая ту ночь проводила в летней времянке со своим евреем-сожителем, с которым она планировала свое обеспеченное будущее. У мамы с женой соседа были счеты из-за того, что та некогда была любовницей моего отца, и мама открыто обвинила ее в этом. Жертвой этого бытового конфликта стал мой музыкальный инструмент. Сосед ломился в дверь несколько часов, а я бил в стену балалайкой соседям, до тех пор пока от нее не остался один гриф.

На втором году учебы, в программу добавился второй инструмент, который я должен был изучать факультативно. Беда в том, что наша семья не могла позволить себе фортепьяно, и учиться играть я мог только нажимая на нарисованные на бумаге клавиши. С фортепьяно у меня был забавный эпизод. Мама договорилась с одним из педагогов чтобы я проходил обучение у нее на дому. Пару раз я посетил эти занятия, но потом наступило лето и мне хотелось ловить раков и рыбок, а не посещать уроки игры на инструменте. Мне пришлось искать компромисс и я обещал маме, что после рыбалки сразу отправлюсь на урок. На рыбалку я пошел не один – компанию мне составили двое моих взрослых друзей. Одному исполнилось пятнадцать, другому шестнадцать лет. На троих у нас было две удочки – моя и шестнадцатилетнего друга. Рыбалка была не очень удачной, крючок постоянно цеплялся за камни и мне пришлось несколько раз бегать к рыбачившим по-соседству мужикам просить выручить меня снастью из своих запасов. Когда в очередной раз я вернулся на место лова, мои друзья его уже покинули, бросив мою удочку, совершенно запутав леску. Я пришел в ярость. Схватив самоучитель игры на фортепьяно под мышку, я бросился за ними в погоню. Друзья шли рядом, мирно о чем-то беседуя друг с другом. Я остановился в двух шагах от них.

– Коля! – позвал я друга, который ловил рыбу на мою удочку.

– Что? – откликнулся он.

– Подойди ко мне пожалуйста, у меня к тебе вопрос.

– Чего тебе? – спросил Николай, нависая надо-мной.

– Где моя удочка? – спросил я его.

– Мне похрен где твоя удочка. Ищи ее на берегу! – пренебрежительно ответил мне Николай, скривив рот.

Я размахнулся и что есть сил ударил его кулаком по уху. Николай схватился за голову, и эта пауза, которая потребовалась ему, чтобы вернуть себе самообладание, позволила мне развернуться и побежать прочь. Николай погнался за мной, но погоня не увенчалась успехом. По дороге я выронил самоучитель игры на фортепьяно и потерял из него несколько страниц, которые выпали, а сам учебник изрядно вывалялся в грязи. На урок я безнадежно опоздал, и с тех пор больше ни разу не сел за инструмент. Учитель фортепьяно, с которым я виделся незадолго до того, как окончательно бросил музыкальную школу, потрясая моим пострадавшим в драке самоучителем саркастично произнес:

– Я надеюсь, что за двадцать лет мы его осилим!

Он ошибался. Мы не закончили его никогда. Директор школы – угрюмый крупный мужчин, который на всех учеников наводил страх, узнав что я ухожу, вызвал меня в свой кабинет на аудиенцию.

– Чем ты хочешь заниматься, когда оставишь школу? – спросил он меня, прожигая своим тяжелым взглядом насквозь.

– Запишусь в спортивную секцию. – ответил я, глядя с тоской в окно на стадион, расположившийся напротив.

– И в какую же секцию ты хочешь записаться? – продолжал он допрос, играя желваками.

– Я хочу записаться в велосипедную секцию – соврал я, почему-то решив, что велосипед менее одиозное решение, чем секция борьбы, в которую я планировал записаться на самом деле.

Директор взял паузу, и эта пауза наполнила меня отчаянием – мне страстно хотелось в то мгновение оказаться на свободе, вдали от этого страшного человека и этой гнетущей тишины.

– Очень жаль. – наконец нарушил молчание он – очень жаль, что нельзя взять череп человека, вскрыть его, вычистить всю ту грязь, которая в нем скопилась, а затем закрыть.

Я на мгновение взглянул в глаза директору и в эту секунду мне стало очевидно, что все его мощные силы сконцентрированы на то, чтобы не дать волю своим сильным рукам. Воспользовавшись паузой, я незаметно выскользнул из кабинета, оставив директора наедине со своими мыслями.

Моя грязь осталась внутри меня, и с той поры ее стало только больше, но я запомнил тот эпизод, как реальную попытку человека меня спасти.

Однажды, почти сорок лет спустя, в Америке, я зашел в русский магазин, чтобы купить продуктов и неожиданно увидел на полке балалайку. На секунду мое сердце вздрогнуло и меня объяла тихая радость человека, встретившего на чужбине свою давнюю подругу детства.

– Это балалайка? – спросил я удивленно у продавца.

– Нет, это коробка конфет, сделанная в форме балалайки. – ответила мне русская женщина в старомодном платье и платке – верной примете прихожанки русской баптисткой церкви, каковых в Портленде пруд пруди.

– Почему? – спрашивал я себя, сидя вечером на заднем дворе своего дома с сигаретой и бокалом вина в руке – Почему я так обрадовался?

Ответ пришел неожиданно:

– Да, потому что я в душе балалаечник!

Отставив бокал в сторону, я принял позу музыканта.

– Я балалаечник! – восклицал я, находясь в полном восторге от своего открытия, ударяя по воображаемым струнам, заученным с детства движением.

Несмотря на то, что внешне я похож на арийца – холодного и сдержанного, в душе я самый настоящий скоморох. Инструмент появился в моей жизни не случайно. Где-то плещется во мне и ищет выход глубинная живая вода моей стихийной народной культуры, которая проявляется через подобные парадоксы и несоответствия формы и содержания. Я чувствую ее ритм, ее юмор, ее размер, я хочу выразить ее в слове. Я иду за ритмом бессознательно, интуитивно. Я наигрываю, подпеваю в такт, и вот я уже пляшу. Если вам не нравиться как я танцую, значит вы просто не слышите музыки.

На голодный на желудок

Я любила восемь суток,

Как на спину повернусь,

Так еще три дня не ем.

Глава 3. Модели для эпоса

Десять лет своей жизни – с трех до тринадцати, я прожил на Украине. Родители уехали из Иркутска – города, в котором я родился, когда мне было три года. Я почти ничего не помнил из короткого периода сибирского детства, но все же память уже пробудилась и пробудил ее эпизод штурма нашей квартиры ментами, который я уже описывал в другом своей романе. Кроме этого эпизода я помню раннее пробуждение в холодной квартире, как я в одной рубашке иду на кухню в поисках еды. Слабые лучи рассветного солнца едва освещают ее крохотное пространство. Я нахожу кастрюлю с застывшим в холодец киселем и ем из нее ложкой.